Мальчий бунт - [33]

Широким полукругом казаки охватили толпу. Нагайки щелкали по головам, как крупный град в густой листве деревьев…

На опустевшей улице лежал недвижим Кудряш. Шапчонка с головы свалилась — и по снегу рассыпались золотые кудри. На виске — кровь… Из ворот конторы выбежал Кривой Соловей, склонился над Кудряшем, послушал и закричал — чтоб помогли. Из ворот, осторожно озираясь, вышел сторож, и вдвоем с Кривым они волоком втащили Кудряша во двор. Там подхватили конторщики, Кудряша внесли в контору и положили на канцелярский стол.

В конторе в шубах сидели, в тревоге прислушиваясь к шуму с улицы, Муравьев, Морозов, Дианов, губернатор — все те, кто был у Морозова в вагоне в день приезда прокурора из Москвы. Они все, кроме Муравьева, обступили стол, где лежал мальчик, — все сразу узнали Кудряша, только как будто не узнавал в избитом своего любимца Морозов — он тупо смотрел на потек крови по разбитому лицу и растерянно спрашивал:

— Что это? Что это?

Муравьев смотрел издали. Верхняя его губа подергивалась: казалось, что он, поводя носом, принюхивается.

5. Три

Ночью по дороге в Дубровку, где фабрика Зимина, миновав заставы, шли Анисимыч, Шпрынка и Мордан… Напрасно ткач гнал мальчишек от себя:

— Шли бы домой, да отдохнули — ног под собой, поди, нет…

— Отдохнуть успеем. Как это можно одного тебя пустить…

— Волки, что ль, меня съедят…

— Хуже волков…

— Что же вы меня застоите, ежели казаки набегут случаем?

— Застоя мы плохая. Да хоть знать будем — куда ты подевался: а то один уйдешь — да заберут, и знать не будем… Ты куда подаешься теперь?

Анисимыч сказал, что он пойдет сначала к Луке на Смирновскую фабрику — с ним поговорить, а потом в Москву — и с нужными людьми посоветоваться и послать, по просьбе ткачей, телеграмму министру внутренних дел, кого они звали «членом государственной полиции». Отсюда посылать нельзя — везде по станциям и фабрикам жандармы, казаки и солдаты.

— А Союзу-то рабочих в Петербурге жаловаться будем? — спросил Шпрынка, — вот бы хорошо, кабы за нас питерские заступились — и тоже ахнули. А то, поди, Дервиз да Штиглец рады, что у Саввы Морозова фабрика стоит — им от этого барыш…

— Погоди, сделаем! — пообещал Анисимыч…

— Что-то я тебе не очень верю: всё ты обещаешь…

Анисимыч остановился средь дороги и сердито говорил, загибая пальцы:

— Штрафы вернуть требовали? Раз. Сделано. Грубианов мастеров рассчитать. Два. Шорина-то, слышь, хозяин уж махнул по шапке. Заработок прибавить четвертак на рубль. Три…

— Где же это «три»?

— Ну, да! Наш еще не прибавил — да в Зуеве прибавили. В Клюеве, сказывали — чуть прослыхали, что у Саввушки бунт, так контора, ничего не видя, вывесила прощение всех штрафов и гривенник на рубль прибавка, а тем, кто на вольных квартирах, — квартирные деньги, а мастера ходят, как сытые коты, к ткачам ластятся. Ну, что, не три?

— Выходит, мы бунтовали, а другим выгода — на чужого дядю работали, — вставил Морцан.

Анисимыч плюнул со злости.

— Как это на чужого дядю? Мы что, за себя что ли. Мы за весь рабочий народ…

— Да, а мне чуть ребра не сломали…

— Эх, какой ты суетной: погоди, и Савве некуда деваться: прибавит…

Анисимыч нерешительно помахивал загнутым было третьим пальцем и спрашивал:

— Ну, три, аль нет?

Шпрынка и Мордан согласились, хотя и не охотно.

— Ну, ладно, — три.

— Я и говорю: три, да три — протереть до дыры. Не сразу…

Шпрынка смеялся:

— А если б Саввушка на всё пошел — тебе бы, Анисимыч, сейчас разуваться, на морозе пришлось бы валенки снимать, по пальцам-то считать: у нас в правилах семнадцать пунктов. Ладно — пускай, пока три. Дождем, выботаем и все семнадцать.

Несколько успокоенный, но всё еще сердясь, Анисимыч побежал по дороге так, что мальчишки не успевали за ним… Дорога шла в гору. Белым горбом вздымалось поле. На краю его, меж небом и землей просыпались внезапно искры, и полыхнул огонь — казалось, на горе, дымя, горел костер…

— Вон и зиминскую трубу видать…

Ткачи шли в гору, и огонь, венчающий фабричную трубу, поднялся в небо. С горы открылся корпус Зимина, горя решеткой окон.

Анисимыч остановился передохнуть…

— В чем мы обманулись, ребята!..

— В чем?

— Казачишки — то? Хо-хо-хо! Мы с тобой, Шпрынка, что думали? Хо-хо-хо! Дураки мы с тобой были.

Мордан и Шпрынка поникли головами…

— Кудряша-то? Кабы живой остался! Подхватили его, да в контору утащили. Отбить было никак! Сила!

— А мне Ваську жалко, — сказал Анисимыч — сгорит парень в тюрьме. Таких острог не терпит. В остроге надо пепелиться — сверху будто серый, а внутри — тронь, обожжешься. А Васька — голый огонь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1. Свет гаснет

Улицу перед конторой загородили строем солдат — пропускали людей только по одному тротуару на той стороне — но не давали остановиться. Во дворе конторы на-готове казаки на конях, и ворота распахнуты. В конторе темно: газовая тоже встала, — газгольдер выдыхает в трубы остатки светильного газа… Скоро свет везде погаснет. Наружные фонари уже погашены.

Шпрынка решительно повернут с тротуара на мостовую и в ворота главной конторы…

— Мальчик, стой, — крикнул ему хорунжий. — Куда?

— Мне в контору, справочку получить…

— Ну, иди…

Шпрынка торкнулся в зеркальную дверь конторы — заперто. За дверью солдат…