Мальчишки в бескозырках - [24]

Летом я научился кататься на велосипеде. У нашего командира взвода младшего лейтенанта Холодного был велосипед. Как-то он спросил меня, умей ля я кататься? Я признался, что никогда не пробовал, разве что отец возил меня на раме.

— А ты попробуй, — подзадорил Холодный. — Держи руль!

Усадил он меня на сиденье, а ноги до педалей не достают. Опустили сиденье до упора — тот же результат. Уж больно ростом я подгулял. Тогда Николай Александрович посоветовал ездить, стоя на педалях — из-под рамы. Попробовал раз, другой, и пошло. С тех пор я полюбил велосипед на всю жизнь. И сейчас с ним не расстаюсь.

До войны я часто ездил на самокате. У нынешних мальчишек самокат редкость. Только-только начал ходить, родители уже покупают велосипед. Вначале трехколесный, потом двух. В моем детстве было не так. Самым любимым видом транспорта и у мальчишек, и у девчонок был самокат. Два небольших колеса, руль, внизу дощечка. Стоишь одной ногой на дощечке, другой разгоняешься, а потом едешь. За день так намаешься, что спишь без задних ног…

Иногда по делам службы я выбирался в Ленинград. Обычно это было связано с получением на складе сухих батарей для телефонных аппаратов. В такие дни я на часок заглядывал к маме. Было радостно видеть, как исчезали с лица матери следы ужасного голода. Маму подкармливал огород на набережной канала Грибоедова. Да и после прорыва блокады снабжение города продуктами наладилось. Как мог, и я помогал маме продуктами. Отец писал, что по-прежнему воюет в артиллерийском полку…

Как-то летом меня вызвали к комсоргу полка младшему лейтенанту Вере Сергеевне Елисеевой.

— За тебя, Витя, — сказала она, — ходатайствуют комсомольцы взвода связи. Я советовалась с Политотделом армии, там сказали, что, поскольку ты уже воюешь два года и хорошо зарекомендовал себя по службе, тебя можно принимать в комсомол, не дожидаясь четырнадцати лет. Исключение для тебя делают!

От счастья я не знал, что и сказать.

Вскоре комсомольцы полка на общем собрании приняли меня в комсомол. Билет я поехал получать в Политотдел армии ПВО. После вручения комсомольского билета чувствовал себя очень гордым.

По такому случаю меня отпустили домой. Тем ожидала еще одна радость: приехал на побывку отец. Вместе провели целый день. Отца я не видел около года. За это время он сильно изменился, постарел. Но как и в прежнее, довоенное время, был весел.

Шутя он сказал:

— Вот, сынок, мне тридцать шесть лет, а я выше рядового не поднялся. А ты в двенадцать уже ефрейтор! Если так и дальше пойдет, то к концу войны как бы ты не стал офицером.

Мама вступилась за меня:

— Ну скажешь, отец. Какой из него офицер? Он ведь у нас музыкант. Ему учиться музыке надо.

— Как знать, — сказал отец, — а может, его судьба как раз военным быть. Война закончится, будем тогда решать.

Какое счастье снова быть вместе. Слушать отца. Как и до войны, когда он бывал в хорошем настроении, отец снял со стены свою любимую балалайку.

— А ну, мать, тряхни стариной, — сказал папа.

И заиграл свою любимую «Семеновну». Мама, словно помолодев на много лет, подбоченясь, пошла в пляс, припевая:

— «Семеновна, Семеновна…»

Мог ли я подумать тогда, что вижу отца в последний раз? Он погиб через полгода, 23 февраля 1944 года, в самый разгар боев за снятие блокады и был похоронен в Гатчине под Ленинградом.

Я часто езжу в Гатчину. Там на мемориальном кладбище на гранитных плитах высечены фамилии павших солдат и командиров. Среди многих имен есть и дорогая для меня фамилия — Иванов Петр Иванович. Когда жива была мама, приходили сюда вместе. Теперь езжу один. Мама умерла в 1972 году… И нет теперь у меня в Ленинграде ни одного родного человека.

Баян

Сколько себя помню, я всегда играл на баяне. Играл, наверное, лет с пяти. Вначале это была гармонь, а к семи годам отец купил мне полный баян. Игре на этом инструменте я нигде не обучался. Подбирал на слух и, как отзывались музыканты, никогда не фальшивил.

В 1941 году мама записала меня в детскую музыкальную школу Кировского района, но учиться в ней мне не пришлось — началась война.

Отец мой, Петр Иванович, работал до войны во Дворце культуры имени Горького. До школы я там дневал и ночевал. Музыканты мне подсказывали, как надо играть. Успехи были, поэтому меня и приятеля моего Толю Барымова, тоже баяниста, приглашали в праздники играть на карусели. Раньше их устанавливали на площадях, а потом разбирали. Так вот, карусели вращались под нашу музыку. За эту работу нам даже платили. Конечно, не деньгами, а мороженым, конфетами.

Как-то перед войной я поехал с мамой к бабушке в Боровичи. Бабушка работала на кирпичном заводе. И вот на заводе, узнав, что я играю на баяне, пригласили меня дать в обеденный перерыв концерт.

Сохранилась старая фотография, где я в окружении взрослых, среди которых стоит и мама, играю на баяне с заводскими музыкантами. Роста я небольшого, и из-за баяна меня почти не видно.

Там, в Боровичах, я впервые познакомился с обеими сестрами мамы и ее братом. Дядя Гриша мне очень понравился — он прекрасно играл на гитаре и пел. Пока я гостил у бабушки, мы составили неплохой дуэт.

Во Дворце культуры имени Горького часто выступал Леонид Осипович Утесов с дочерью Эдитой. Я не пропускал ни одного их концерта, заранее просил отца достать контрамарку. Любовь к песням Утесова я сохранил на всю жизнь. Уже после войны курсантом Высшего военно-морского училища имени Фрунзе я попал на концерт Утесова в летнем парке. Мне очень нравилась песня американского безработного. В программе ее не было. В антракте я написал от имени моряков записку Утесову с просьбой исполнить эту песню. Леонид Осипович — одессит — любил моряков. Во втором отделении он прочитал записку со сцены вслух и спел эту песню.