Мальчишки - [33]

Потом все наладилось — и жизнь, и настроение…

Ты купи конфет от меня Наташке. Скажи ей что-нибудь хорошее, теплое. Ей нужна ласка…»

Я тогда купил Наташке шоколад. Она сидела у меня на колене и ела шоколад.

— А почему тебя «фараоном» зовут? — спрашивала Наташка.

— Как бы тебе сказать. Ну, понимаешь, короли такие были…

— С усами?

— Ага. А я люблю считать, всякие значки рисовать… Они называются иксами. Я могу целый день их рисовать… Вот Федька и прозвал меня фараоном…

— И ты не рассердился?

— Нет.

— А кто тебе письма пишет?

— Сестра…

— Я тоже буду письма писать, всем, всем… И мне кто-нибудь писать будет.

И Наташка стала ждать писем вместе со мной. Почту раскладывали в ящике, висящем на стене, по полкам. Наташка знала, в какой месте должны лежать мои письма. Она каждое утро засовывала туда руку и, показывая дедушке письмо, спрашивала:

— Ему? — И мчалась по лестнице наверх, и барабанила кулачками в дверь, кричала:

— Лешка, тебе письмо…

Хвасталась:

— А мне тоже напишут, дедушка говорит… Вот мое рождение скоро и напишут… Только не знаю кто.

Она редко говорила об отце, о матери, словно их не было вовсе. О матери Наташка помнила только то, что мать умерла. Об отце — только трамвай и человека в шляпе.

Вот последнее письмо, что принесла мне Наташка.

«Лешка! Не приезжай. Ты же сам говорил, что годы, как рельсы. Рельсы, как умные руки — живые руки. Они связывают узлами города — землю, нас с тобой. Это ты говорил. Но когда разводят рельсы, случается крушение поезда. Я сама не знаю, что со мной… Я не знаю, Лешка. Помнишь, ты мне рассказывал о желтой птице в руке проводницы? Помнишь? Я не хочу, чтоб она улетала…»

…Я жду. Шагаю по утрам в институт, готовлю проект и жду.

Уже зацвела сирень. Плотные бутончики проносят пионеры в школу. У них тоже есть желтая улетающая птица. Но у меня такое ощущение, будто я оставил ее в детстве на последнем вагоне.

По раскаленному асфальту длинноногая Наташка прыгает в классы. Она осторожно пинает плоский камешек. У нее красивые длинные ноги.

Я перевешиваюсь за окно, кричу:

— Наташка, поди сюда. Конфету дам.

Она поднимает голову, поправляет майку.

— Одну?

— Две.

— Не пойду. Вот если три… — И она снова пинает ногой камешек.

— Наташка, а у тебя сзади хвост и на голове уши.

— Ты всегда врешь. У тебя у самого кастрюля на голове.

Невозмутимая Наташка.

— Пойдем на футбол?

— А билет купишь?

— Куплю.

— Слушай, а если обманешь… Я тебе такое сделаю… дом подожгу.

— Давай, Наталья, собирайся.

— Я быстро… Ты подожди только.

Она убегает, спрятав камешек под майку.

Я надеваю чистую рубашку. Я сворачиваю чертежи. Я не хочу сегодня ни о чем думать.

— Лешка! — визжит за дверью Наташка. — Ну, Лешка, я собралась уже. Пойдем.

Я удивляюсь Наташке. Она в легком коротком платьице, в туфельках, в носочках, с лентой в жидкой косичке.

— Ты больно красивая.

Наташка краснеет и скребет ногтем стену.

— Ну, пойдем, королева.

Мы шагаем через общежитие. Я держу Наташкину руку. В косичке покачивается бант.

Солнце затопляет улицы. Оно скачет зайчиками, рассыпается по стеклам искрами. Жарко.

— Купи мне мороженое… А давай не пойдем на футбол, а будем есть мороженое? У тебя хватит денег?

— Хватит.

Мы заходим в кафе. У Наташки горячеет рука, и она цепко держит мой палец. Мы утопаем в мягких креслах. К нам плывет официантка с красными губами.

— Папа с дочкой хотят мороженого… — говорит официантка, и губы ее становятся похожими на аквариумную рыбу.

— Заказывай, Наташка…

— Вы, тетя, ошиблись. Это дядя Леша, а не папа, — вдруг произносит тихо Наташка и отворачивается. В уголке глаза вспыхивает слеза.

— Мы еще не выбрали, — громко говорю я официантке. — Мы позовем вас.

Я беру меню. Я называю вслух:

— Сливочное… пломбир, с ягодой, с изюмом… шоколадное… Возьмем с ягодой, Наташка?

Она молчит.

Она смотрит в светлое окно, за которым душно кипит улица.

— Принесите нам по четыреста грамм с ягодой, — говорю я официантке.

Наташка кладет руки на стол, улыбается и толкает меня ногой.

— Фараон, ты очень много взял мороженого… Я никогда столько не ела. Я всегда хотела, а мне никто не покупал.

— У тебя на голове уши и пятки сзади, Наташка.

— А ты фараон…

И мы смеемся, и к нам оборачиваются с соседних столиков.

— Лешка, а почему тебе нет писем?

— Сестра переехала в другой город… Вот.

— А я бы всем, всем писала… из всякого города.

Наташка грустнеет.

— Сегодня мое рождение… А дедушка говорил, в рождение всем приносят письмо.

Я смотрю на ее легкое платьице, на длинные ресницы — я не знаю, что ей ответить.

…Когда мы идем к общежитию, держась за руки, Наташка смеется:

— Я так наелась мороженого… Я никогда столько не ела.

Прямо от широкой улицы, внизу, в зеленом тоннеле оврага, как ручей бежит поезд. Я тяну Наташку за руку, ближе.

— Смотри, видишь флажок у проводницы?

— Вижу, Лешка, — кричит Наташка и прыгает.

— Он похож на желтую птицу.

— Похож, Лешка… На каждом вагоне птица.

Поезд уходит под каменный мост в косую тень, и птица пропадает.

Но когда быстрые вагоны выбегают на солнце, в руке проводницы последнего вагона все еще бьется желтая улетающая птица.

МАЛЬЧИШКИ Повесть-новелла

То, что остается в памяти и хранится, — это лишь сухой кленовый лист минувшей осени, спрятанный в книгу. Он уже утратил запах и притушил цвет, но в нем живет осень со всеми волнующими красками, тонкой паутиной, оплетающей стволы, глухой тишиной леса и сырыми глухими тропами. По этому листу можно писать поэмы, картины. Лист будет шуршать, наполнит комнату ветром и стуком капель.