Мальчишки - [22]

Пыльные стекла глянули на солнце и, точно застыдясь за свою мутность, блеснули неуверенно. Домик стал веселым, с голубыми наличниками и пусть одним, но большим глазом окна.

В комнате на слабых ногах стоял стол, на котором лежала высохшая, позеленевшая яичная скорлупа. На полу смешным комом валялось одеяло, и рядом с ним торчком, как сухой гриб, прислонилась к стене черная керосинка.

— Богатый я?.. Люблю когда грязно! — Арсений засмеялся, клокоча горлом.

Выбили одеяло от пыли, подмели в комнате. В саду сгребли в кучу старую сухую ботву и подожгли. Закурился дымок, запахло осенью, горелым деревом, грибами.

Тогда, осенью, Арсений тоже писал, ходил между пустыми грядками, думал, слонялся в роще, дыша горьковатым березовым воздухом. Иногда переезжал на лодке в луга, слушал, как поют женщины, кося траву, смотрел, как блестит железо косы в рассыпающейся траве.

Пели девчата тоненькими голосами. Далеко, стелясь травой, улетала их песня, прозрачная, как воздух, и чистая, как небо. Казалось, можно выпить ее, как пьют студеную воду из родника, припасть губами и выпить, — зубы заломит, а в голове просветлеет.

И хотелось Арсению тоже запеть, широко, петь всем телом оттого, что большое небо над головой, что огромная, невозможно просторная земля перед глазами.

Арсений сидел, слушал и боялся вспугнуть песню.

Белые платки козырьком спадали на лоб женщинам, лиц не было видно — только песня; казалось, вся земля поет.

«Полюбить бы кого, что ли. Вот так, чтоб как песня… Земля, небо и песня…» — подумал. Арсений и прыгнул в лодку.

Возвратясь в дом, он сел к столу и начал писать, но получалось все не так, не как песня, а сухо, трудно и ненужно.

И тогда же он заколотил окно, закинул рюкзак за плечи и пошел на станцию…

В комнате посветлело. Стекло заблестело по-настоящему, гладко и прозрачно. От вымытого пола потянуло свежим запахом краски. Тоня положила на порог тряпку, села и тихо сказала:

— А завтра я опять буду почту разносить… И тебя не будет… Так лучше, наверно. Скучать, ждать… а потом сразу и увидеть. Сразу.

— Ты о чем?

— Я так. Хорошо, говорю, когда чисто…

— Да, когда чисто, хорошо… А ты оставайся, Тоня. Здесь… Я тебя утречком на станцию провожу.

Погорячели щеки — вот-вот вспыхнут… и в груди тесно стало. Поправила волосы, будто солнечную прядку уложила пальцами, ничего не ответила, спустилась к воде.

Арсений возился с замком. Сбежал следом, взял за руку крепко — не выдернешь. Сели в лодку и поплыли.

Не смотрела Тоня на Арсения, рукой по воде вела, прикладывала ладонь к щеке.

Молчали.

— Вода сойдет, луга здесь большие… трава… птиц много.

Голос у Арсения глухой, он тоже глядит в воду, каплями серебра стекает вода с весла, круги разбегаются, мелкие, быстрые.

— А если прямо-прямо поехать вот так, по воде… на край света приедешь, и там ворота стоят… одни — в ад, другие — в рай.

Не удержалась, улыбнулась Тоня, вздрогнула губами, потянулась к Арсению, сели рядышком. Почти не дышит Тоня.

— А здесь глубоко?

— Конечно. Четыре весла будет. Дальше мелко пойдет. Траву даже видно. Так ты в какие ворота зайдешь? В ад или в рай?..

— А ты?

— Я никуда, я здесь останусь.

— Тогда и я здесь.

Взяла ладонью воду, брызнула Арсению в лицо и убежала на корму.

— Я купаться буду.

— Холодно. Это на солнце хорошо. А вода, как лед…

— Отвернись.

— Не надо, Тоня.

— Хочу!

Она стянула через голову платье, взвизгнула, зажмурилась и ударила всем телом о гладкую воду. Вынырнула, проморгалась, закричала:

— Иди сюда! Иди, Сеня.

— Не хочется. Вылезай.

— Я к берегу сама поплыву.

На берегу завернул ее, тоненькую, гибкую, в пиджак, обнял рукой, пошли к дому, нагибался, скользил губами по щеке, колол щетиной, целовал.

Закуталась в одеяло, отогревалась, а потом опять сбежала к воде, — чистила картошку и глядела на свое отражение в мутном стекле реки.

Арсений ходил вокруг дома, улыбался непонятно чему, курил, кричал за забор:

— Ты скоро?

— Сейчас, — откликалась Тоня.

Смотрел на нее, присевшую у воды на карточки, волосы по плечам рассыпаны, светлые, легкие, ветер их трогает, и они вьются, как паутинка, тонко и прозрачно вспыхивая.

Тихо.

Скоро сумерки опустятся. Петухи кричат. И на воде ветер рябь поднял.

Обжигались картошкой, говорили о пустяках: про ветер, про то, что чисто в доме, ждали чего-то…

Утром проснулись с петухами. Опять солнце пылилось в комнате лучами, падало налицо, оставалось в зрачках. Не смотрели друг другу в глаза, будто ночь в них была, тревожная, стремительная, почти невозможная. И к станции шли молча, а у березняка остановились.

— Иди, Арсений, я сама. Сама… Я хочу дальше одна… — Отняла руку, полетела, не обернулась. Ветки цеплялись за платье: «Остановись, останься, плюнь на все остальное. Пусть тот дядька ждет письмо. Другая принесет в той же сумке». И слышалось: «Нету?» Видела крупные кулаки, лежащие на подоконнике, и сумрачное лицо, высунувшееся в форточку.

Арсений глядел вслед — чувствовала его взгляд на спине, не оборачивалась. Хоть бы сказала: «Я буду почту разносить, а тебя не будет». Не сказала…

У кассы на скамейке сидела женщина. К ее ноге жалась собака маленькая, уши торчком, и язык на зубах, словно улыбается собака. Вильнула хвостом, спрятала язык и стала серьезной, мордочкой потерлась о ногу женщины.