Мальчики-мальчишки - [66]

Ему стало скучно от этих размышлений. Он сам не знал, зачем нашёл у кого-то потрёпанный англо-русский словарь и из него у зна л, что слово «ау тсайдер» имеет несколько значений. Это и какой-то лёгкий экипаж, и не входящий в какую-либо партию человек, и предприятие, не входящее в монополию, и противоположность лидеру, и отстающий спортсмен или даже лошадь, пришедшая последней на скачках. Он так понял, что хрюн имел в виду эту самую лошадь. Спросил соседа по комнате, не знает ли он, кто такой лох. Сосед не знал.

– Так узнай! – приказал он.

Сосед сказал, что это какой-то блатной жаргон. На заводе бывших уголовников не держали. Как ни покажется странным это сейчас в нашем насквозь криминализированном обществе, где даже дети из приличных семей знают тюремный язык и блатные нравы, но совсем недавно было такое время, когда в России и взрослые мужики не знали, что такое лох. Или кто такой? Уголовников не то, чтобы считали пропащими людьми, но просто нравы уголовного мира не были в такой моде, в какую они вошли потом. А что касается отбора кадров для завода, на котором работал Волков, то это же происходило, как-никак, в городе Ленинграде. Шутка ли: вторая столица, а в чём-то даже и первая, да и заказы серьёзные, не какая-нибудь там «химия», которая в СССР как раз на зеках и держалась. В застойное время про осуждённых ведь так и говорили: отправили на «химию». То есть на какой-то химический завод, которые, естественно, не в Ленинграде или Москве располагались. И эта самая «химия» считалась какой-то мягкой мерой наказания, так как при Сталине и после него в таких случаях говорили: отправлен «на Соловки» или «на уран». Это когда заключённых отправляли на Беломорканал голыми руками рыть, и уран всё теми же голыми руками добывать.

Через какое-то время к будущему Вожатому привели некоего моториста, у которого брат служил в милиции. Он-то и разъяснил, что лох – это потенциальная жертва для аферистов. Те же напёрсточники, которые появились в те годы повсюду, так и говорили: «развести лоха». То есть, лох – это тот, кто, якобы, вводит преступника в искушение совершить преступление, даже если он и не хочет этого делать. Быть лохом – это и есть теперь главное преступление. Быть честным, порядочным, не воровать, доблестно трудиться – главные черты этого самого лоха. Грубая философия преступного мира, который утверждает, что это не МЫ склонны воровать и убивать, а НАС искушают это сделать сами будущие жертвы. Как способ оправдаться. Убьют и скажут: а почему нельзя было это сделать, раз человек оказался так слаб и беззащитен? Вот если бы он вооружён был до зубов и заранее ножи во все стороны метал, то никто бы его не тронул. А так идёт себе, как лох, не кусается, не плюётся. Сам Бог велел такого «опустить и развести».

– Вот у нас в заводском буфете есть такая Вера-продавщица, – привёл предмет из жизни моторист, дабы оживить своё объяснение, – так она хронически всех обсчитывает. Точнее, не всех, а только тех, кто на верняка ничего с ней за это не сделает. Начальство никогда не осмелится «опустить и развести», потому что они её одним взмахом пера могут с такого хлебного места убрать, но простых работяг, мастеров, рядовых инженеров или даже приятельниц своих постоянно обсчитывает. Хоть на алтын, хоть на грош, а непременно обставит. Меня тут хотела на двадцать рублей обсчитать. Я ей говорю: Вера, ну как тебе не стыдно, зачем же ты людей так нагло обманываешь? А она даже не краснеет. Говорит: «А я не виновата, что люди сами дураки. Не были бы дураками, так заметили бы, морду бы мне набили, руки обломали, и я бы больше так не делала». А раз никто вору по морде не бьёт, то для таких людишек это как индульгенция на дальнейшие преступления. Жизнь теперь такова, что постоянно надо жить в напряжении и ждать, что тебя сейчас кто-нибудь облапошит. И этот «кто-нибудь» заранее клеймит искушающего его на преступление лоха презрением, но в то же время говорит, что «без лоха жить нам будет плохо».

Волков даже захохотал – так ему это всё понравилось. То есть надо всего-то найти кого-то, чья наивность и доверчивость позволит мошенникам его обмануть. И Волков понял, что это последнее определение больше всяких там заморских аутсайдеров подходило к ним: они все – жертвы или, как теперь модно было говорить, лохи, а хнюны – аферисты. И эти хрюны такой факт нисколько и не скрывают! А чего ж скрывать-то? Теперь это признак успеха. Успех таким благоволит, пока ты тут, как дурак, дышишь сваркой и стальной пылью.

Жертвой он никогда не был, и сравнение его с ней навело на кой-какие мысли. Грабить и оскорблять его! Его, такого сильного и умного, грозу всех дебоширов общежития, ветерана непростой войны, когда все эти хрюны напропалую «откосили» от армии, просиживая штаны в институтах за государственный счёт, который ОН теперь должен пополнять своим трудом, успевая при этом не только работать на них, но и учиться! Ну, дайте срок. Сам Бог тебе этого хрюна послал, поглядим, кто из нас лох.

Общага не гудела, было подозрительно тихо, многие собирали свои вещи, так как с разгоном завода следовало ожидать и изгнания из «Учреждения совместного проживания работников промышленного предприятия» – из этого рая, после которого через пять лет работы по советским канонам полагался ещё больший рай: комнатёнка в коммуналке. Контраст между непривычной тишиной и царящего обычно шума-гама начинал раздражать. Да плюс к нему угнетающее чувство бессилия добавилось. Хоть бы нажрался кто и поорал, всё ж веселей было бы. Волков пошёл по комнатам, сам не зная зачем, стал спрашивать, чего так тихо, почему никто не пьяный. Ему в ответ возмутились: мол, кто бы говорил. Завязался разговор. Он и не заметил и не запомнил, кого и как вдруг осенило – зачем же нам спиваться, если можно жить в своё удовольствие: «Ведь есть же у нас в стране люди, которые живут в своё удовольствие. Вот хотя бы эти суки, которые приезжали днём и призывали нас к совести. И ведь не самого лучшего качества людишки, а живут. И живут хорошо! Стало быть, это возможно жить хорошо. И мы так можем. Надо только слегка попотрошить этих жирных котов».