Мальчики Берджессы - [50]

– Не волнуйся, их тут немного, – сказал Джим. – Все нормально. Только прекрати называть людей паразитами, это ж надо!

Со стороны парка донеслись овации. Что бы там ни сказал губернатор, люди это одобрили. День почти закончился. Джим свое дело сделал.

– Хорошо выступил, – произнес Боб, когда они переезжали реку.

Поглядывая в зеркало заднего вида, Джим залез в карман, раскрыл мобильник.

– Хелли? В общем, все. Да, нормально. Потом расскажу, когда доберемся до гостиницы. И я тебя, милая. – Он захлопнул телефон, убрал его и спросил Боба: – Видел, на бейсболке у этой гниды были две восьмерки? Это значит «Хайль Гитлер». Восьмая буква алфавита.[7]

– Откуда ты знаешь? – удивился Боб.

– Как ты можешь этого не знать? – был ответ.

* * *

Вечер принес ощущение, что минувший день войдет в историю Ширли-Фоллз как день, когда четыре тысячи человек мирно вышли в парк, чтобы поддержать право темнокожих людей жить в городе. Дубинки и пластиковые щиты не понадобились. Участники чувствовали единение солидарности, но никакого самодовольства, поскольку самодовольство на севере Новой Англии совсем не в обычае. Но событие вышло хорошее и значительное, такое не забывается.

Абдикарим вышел в парк лишь по настойчивой просьбе Омада и Хавейи, приславших за ним своего сына, и увиденное его озадачило. Так много людей улыбались – смотрели ему прямо в лицо и улыбались. Абдикарим считал такие вещи уместными лишь между близкими людьми, и оттого ему было неуютно. Но он уже достаточно прожил в этой стране и понял, что американцы как большие дети, и большие дети в этом парке были очень милыми. Еще долго после ухода из парка он видел перед собой их улыбки.

Вечером мужчины собрались у него в кафе. Мало кто понимал, что значит эта демонстрация. Произошло нечто важное и удивительное. Кто бы мог подумать, что так много простых людей готовы ради них подвергнуть себя опасности? А что это значит – время покажет. «И все-таки поразительно!» – не удержался Абдикарим. Ифо Нур пожал плечами и повторил свои слова про время. Потом они говорили о родине (о ней им всегда хотелось поговорить) и о слухах, что Америка поддерживает главарей банд, которые пытаются свергнуть Союз исламских судов. О том, как бандиты перекрывают дороги, как уличные беспорядки начинаются с поджигания шин. Абдикарим слушал, и сердце его обрывалось. Добрые лица людей в парке были отдельным явлением, никак не отменяющим скорби, с которой он жил изо дня в день, – Абдикариму хотелось домой. Но дома люди лишились рассудка, и возвращаться туда было нельзя. Один конгрессмен в Вашингтоне открыто назвал Сомали «несостоятельным государством». Мужчины в кафе у Абдикарима говорили об этом с обидой. Абдикарим испытывал больше чувств, чем могло поместиться в его сердце. Унижение от слов конгрессмена, гнев на соотечественников, которые грабят, стреляют и не дают навести на родине порядок. Несмотря на улыбки людей в парке, Америка оставалась лживой страной. Ее лидеры лгали. Альянс за восстановление мира – просто фарс, так сказали мужчины.

Потом все разошлись, Абдикарим стал подметать пол. Зажужжал телефон, и Абдикарим просветлел, услышав радостный голос дочери, звонившей из Нэшвилла. Она видела демонстрацию в Рузвельт-парке по телевизору и говорила, что это хорошо, так хорошо! Она рассказала, что ее сыновья играют в футбол, что английский у них теперь почти безупречный. Абдикарим слушал, и сердце его было как мотор, который набирает обороты и глохнет. Раз они безупречно говорят по-английски, значит, они теперь совсем американцы, ассимилировались окончательно, – с другой стороны, так им будет проще жить…

– Они не шалят? – спросил он, и дочь ответила, что нет.

Старший мальчик уже перешел в старшую школу, и оценки у него были прекрасные, учителям на удивленье.

– Я тебе пришлю его табель, – пообещала дочь. – А завтра скину фотографии на телефон. У меня такие красивые сыновья, ты будешь гордиться.

После этого разговора Абдикарим долго сидел. Наконец он встал и по темным улицам пошел домой. Когда он лег и закрыл глаза, то увидел перед собой людей в парке – в зимних куртках и флисовых жилетах, с открытыми добрыми лицами. Среди ночи он проснулся в замешательстве. Что-то в душе не давало ему покоя. Что-то очень знакомое из далекого прошлого. Когда он проснулся еще раз, то сообразил, что видел во сне старшего сына, Бааши. Он был серьезным мальчиком, и лишь несколько раз за недолгую жизнь сына Абдикариму пришлось ударить его, чтобы научить уважению. Во сне Бааши смотрел на отца, и в глазах его застыла растерянность.

* * *

Боб с Джимом выдержали еще один вечер в доме сестры. Ужинали замороженной лазаньей, разогретой в микроволновке. Зак трескал сосиски для хот-догов прямо с вилки, как эскимо на палочке. Собака спала на устланной шерстью лежанке. Джим покачал головой, давая Бобу понять, что не стоит сразу выкладывать Сьюзан про переписку Зака с отцом. Потом Джим вышел в другую комнату, чтобы ответить на звонок Чарли Тиббеттса, а когда вернулся и снова сел, начал докладывать:

– В общем, так. Говорят, народу понравилась моя речь. Меня рады видеть в родном городе и все такое. – Он взял вилку, поковырял лазанью. – Все счастливы. Люди всегда счастливы, сбросив с себя груз вины белого человека. – Кивнув Заку, Джим продолжил: – Твою глупую выходку скоро станут расценивать как мелкое хулиганство, каковым она и являлась. К тому моменту, как Чарли доведет дело до суда, пройдут месяцы. Он знает, как грамотно тянуть время. Никто не захочет ворошить прошлое.