Мы с мамой частенько говорили о Бёрджессах. Мама называла их «дети Бёрджессы». Разговаривали мы в основном по телефону: я жила в Нью-Йорке, она – в штате Мэн. Иногда мы вспоминали их и при встрече, когда я приезжала в Мэн и останавливалась в гостинице. Мама редко бывала в гостиницах; мы любили усесться в номере, где по зеленым обоям тянулся бордюр из розовых цветочков, и болтать о прошлом, о тех, кто уехал из Ширли-Фоллз, и тех, кто остался.
– Я тут думала про детей Бёрджессов… – начинала обычно мама, отодвигая занавеску и глядя на березы за окном.
Случившееся с Бёрджессами так на нее повлияло, потому что об их несчастьях знал весь город, к тому же все трое когда-то учились у мамы в четвертом классе воскресной школы. Братья были ее любимчиками. Джим уже тогда отличался тяжелым нравом, но мама видела, что он пытается держать себя в руках. Боба она любила за доброту, а вот Сьюзан ей не нравилась.
– Насколько я знаю, Сьюзан вообще никому не нравилась, – говорила мама.
– Она была такая хорошенькая в детстве, – вспоминала я. – Кудряшки, глаза огромные…
– А потом родила чокнутого мальчика.
– Грустная история.
– В жизни полно грустных историй, – отвечала мама.
К тому времени мы обе уже овдовели, и после этих слов всегда воцарялось молчание. Потом я или мама замечала, как здорово, что Боб наконец встретил хорошую женщину. Вторая – и мы надеялись, что последняя, – жена Боба была священницей унитарианской церкви. Мама не любила унитариев, называла их атеистами, которые не хотят остаться без рождественского веселья, но Маргарет Эставер была родом из Мэна и потому казалась вполне достойным выбором.
– Боб ведь мог найти себе жену в Нью-Йорке, – говорила мама, – он прожил там столько лет. Вот Джим женился на этой снобке из Коннектикута, и посмотри, чем все закончилось.
Конечно, мы много говорили о Джиме, о том, как он покинул Мэн, поработав в отделе убийств прокуратуры штата, как мы надеялись, что он будет баллотироваться в губернаторы, и как неожиданно для всех он передумал. И конечно, мы часто вспоминали, каким он был в тот год, когда шел процесс над Уолли Пэкером. Джим тогда что ни день появлялся в новостях. В ту пору еще только-только разрешили показывать судебные процессы по телевизору, и через несколько лет О. Джей Симпсон в памяти многих затмил Уолли Пэкера. Но в тот год поклонники Джима Бёрджесса во всех уголках страны с восторгом следили за тем, как он добивался оправдания соул-певца Уолли, человека[1] с добрым лицом, под чей хриплый голос («Сними с меня этот груз, груз моей любви») большинство моих ровесников впорхнуло во взрослую жизнь. Пэкера обвиняли в том, что он заказал убийство своей белой подружки. Джим добился, чтобы суд проходил в Хартфорде, где расовые вопросы стоят очень остро, и мастерски подобрал состав присяжных. Он безжалостно и красноречиво разнес все аргументы обвинения, продемонстрировав, насколько обманчива та материя, в которой переплетаются – или, по утверждению Джима, не переплетаются, как в данном случае, – основные составляющие преступления: намерение и действие. В федеральной прессе даже появились карикатуры на эту тему. На одной из карикатур была изображена женщина, которая смотрит на беспорядок в гостиной, а ниже стояла подпись: «Если мне хочется, чтобы в комнате было чисто, когда же в ней наконец станет чисто?» Судя по опросам общественного мнения, большинство людей – и мы с мамой в их числе – считали, что Уолли Пэкер виновен. Но Джим прекрасно выполнил свою работу и прославился. (Несколько журналов упомянули его в числе секс-символов 1993 года, и даже моя мама, которую вообще коробило от слова «секс», не стала выражать досады по этому поводу.) На ведущих телеканалах обсуждали, что О. Джей Симпсон хочет видеть Джима в своей «команде мечты», лагерь Бёрджесса воздержался от комментариев, и все решили, что Джим почивает на лаврах. Процесс над Пэкером стал для нас с мамой основной темой для разговоров в тот период, когда мы обе были не слишком-то довольны друг другом. Но это уже в прошлом. Теперь, уезжая из Мэна, я целовала маму и говорила, что люблю ее, и она отвечала мне тем же.
Однажды я позвонила ей из Нью-Йорка, стоя у окна своей квартиры на двадцать шестом этаже и любуясь, как опускаются сумерки и на раскинувшемся вокруг меня поле высотных зданий светлячками вспыхивают вечерние огни.
– Помнишь, мать водила Боба Бёрджесса к психотерапевту? – спросила я. – Дети болтали на площадке, что Бобби ходит к доктору для психов.
– Дети – это кошмар, – сказала мама. – Вот ей-богу.
– Ну, в то время в наших краях не было принято ходить по психотерапевтам, – заметила я.
– Да, сейчас все иначе. Я общалась с людьми на танцах – многие таскают детей к мозгоправу и пичкают таблетками. И не считают нужным держать это в секрете.
– А ты помнишь отца Бёрджессов?
Я не раз ее об этом спрашивала. Мы с мамой любили говорить об одном и том же.
– Помню. Высокий. Работал на фабрике. Вроде начальником цеха. А потом она осталась совсем одна.
– И больше никогда не вышла замуж.
