Мальчик с Антильских островов - [54]

Так же не разделяю я их беспокойства по поводу места в классе.

Дисциплины, преподаваемые в лицее, не вызывают у меня энтузиазма. Я изучаю их без увлечения. Я с ними только мирюсь. Мне достаточно переходить из класса в класс без переэкзаменовок и получать целую стипендию вместо четверти.

Я остаюсь в тени и беспристрастно наблюдаю оттуда за теми, кто блистает поддельным блеском, за зубрилами, за тупицами. Но в каждом классе есть два-три ученика, заслуживающие серьезного внимания.

Я не принадлежу ни к одной из этих категорий. Считается, что я силен в английском. Однако я не прилагаю к этому особых стараний. Я средний ученик по математике, потому что она мне дается легко, и я учу уроки из уважения к рвению учителя.

Наш учитель истории и географии чересчур много говорит нудным, протяжным голосом, напоминающим моросящий, бесконечный дождь. И, как во время дождя, на его уроках я мечтаю, глядя вдаль.

По французскому я один из последних, но это меня не огорчает. Брошюрки, под названием «Сид», «Мизантропы», «Аталия», могут у кого угодно отбить охоту не только к занятиям, но и к чтению.

Учитель как-то объявил нам:

— Мы будем изучать Корнеля. Вы читали Корнеля?

Одни читали, другие нет.

— «Сид», акт первый, сцена вторая.

Он то читал сам, то поручал читать кому-нибудь из учеников, которому другой подавал реплики. Если только это можно назвать чтением. Потому что и учитель и ученики читали так невыразительно и скверно, что нас обволакивало унылое отупение.

В конце урока мосье Жан-Анри, наш учитель, диктует нам текст упражнения на тему «Корнелевский герой». На следующем уроке мы проходим еще две драмы: «Горация» и «Скупого». Подобным же образом.

Не знаю, может быть, я не вполне точен, но, во всяком случае, такое у меня осталось впечатление от этих уроков. И все-таки некоторые ученики получают хорошие отметки и слывут знатоками французской словесности. Они пользуются справочниками, учебниками и шпаргалками. Что касается меня, то, вернувшись домой, я пытаюсь перечитать «Сида». Через некоторое время я начинаю думать, что он гораздо интереснее, чем мне показалось в классе… Я уже готов воскликнуть: «Как это прекрасно!», но не успеваю — в следующий раз мы переходим к другой пьесе. Нет, положительно, я ничего не умею схватывать на лету.

Иногда у меня возникают мысли по поводу прочитанного, но, так как я не заимствовал их из справочников, в отличие от большинства моих соучеников, я не решаюсь их высказать, чтобы не оказаться в глупом положении. Приходится мне прибегать к записям, сделанным в классе, чтобы удовлетворить преподавателя и избежать нареканий. Ибо учитель наш любит цитаты: они доказывают, что ученик старается, работает. Так и получается, что я слаб во французском.

— Вы не делаете успехов, — обвиняет нас учитель.

Обескураженный нашей тупостью, он предложил нам написать сочинение на тему «Самое волнующее воспоминание моего детства».

«И прекрасно! — подумал я. — На этот раз не придется рыться в учебниках».

Вернувшись мысленно в Петиморн, я вспоминаю смерть мосье Медуза. В порыве вдохновения я разом накатал сочинение. Потом я принялся тщательно исправлять, отделывать написанное, согласно законам композиции и стиля и правилам орфографии.

Я с радостью и удовольствием трудился над этим заданием.

Восемь дней спустя нам объявляют отметки за сочинение.

— Настоящая катастрофа! — стонет учитель. — До чего же вы слабы! Убогий запас слов, никакого представления о синтаксисе, полное отсутствие идей. Редко попадаются такие бездарные ученики!

Он перечислил лучшие работы — их три. Потом начал громить посредственные. Обо мне ни слова. Меня он назвал в самом конце, когда я был уже в полном отчаянии.

— Хассам, — сказал он строгим тоном.

Я встал. Я бы покраснел, если бы мог.

— Хассам, — продолжает мосье Анри, раскрывая мою работу. — Вы самый циничный ученик, какого я видел! Когда речь идет о сочинениях на литературные темы, вас не заставишь обратиться к источникам, а здесь, в сочинении на свободную тему, вы сочли уместным списать с книги.

Я стою как громом пораженный. Кровь прилила к голове, в ушах шумит, взгляд затуманился. Мне кажется, кровь вот-вот хлынет у меня изо рта и ушей. Горло сжалось.

— Я не списывал, мосье… — бормочу я.

Держа листки двумя пальцами, он обращается ко всему классу:

— Вот, послушайте…

Громко, ироническим тоном читает он одну фразу. Потом еще несколько, на выбор.

— Видели? — спрашивает он. — И он смеет уверять, что не списывал! Если это не списано, это содрано!

— Мосье, клянусь вам, что я не…

— Молчать! — кричит он, стукнув кулаком по столу. Он брезгливо протягивает мне мое сочинение и добавляет: — Больше не развлекайтесь такими играми, я не люблю, когда надо мной издеваются. Держите.

Он так возмущен, что листки падают у него из рук.

Я подобрал их и сунул в книгу, не решаясь взглянуть, какие на них стоят пометки.

Но вечером, вернувшись к себе в комнату, я решил посмотреть, что означали пометки красным карандашом. Те места, которые учитель назвал списанными с разных книг, пришли мне на ум без каких бы то ни было литературных ассоциаций и выражали мои личные переживания.