Мальчик с Антильских островов - [55]

Сначала во мне пробудилась гордость, и я решил усердно заниматься и всегда подавать хорошие работы, чтобы доказать учителю свою правоту. Но потом раздумал. Если хочет, пусть считает меня неспособным к французскому. Мне все равно.

В этот год здоровье мамы Тины тревожило меня гораздо больше, чем подготовка к экзамену на степень бакалавра. Последнее время меня преследовал страх, как бы бабушка не умерла. Мне казалось, что время слишком медленно тянется и не скоро настанет день, когда я начну работать и освобожу бабушку из рабства.

Когда я расстался с мамой Тиной, она снова вернулась на плантации, но силы ее убывали; и хотя она продолжала корчевать высокую, неподатливую траву, это не значило, что смерть не подстерегала ее, ожидая удобного момента, предпочитая кончать с нищими не сразу, а постепенно.

Каждую неделю я писал бабушке, что скоро выйду из лицея и поступлю работать в какую-нибудь контору, и с того времени она и мама Делия будут жить со мной вместе. Я посылал ей табак, вытряхнутый из окурков, которые мосье Лассеру оставлял в пепельницах и которые моя мать собирала каждый день. Огромное облегчение испытывал я в конце месяца, когда, получив стипендию, с разрешения мамы Делии отправлял бабушке по почте двадцать франков.

Когда в ноябре шел дождь или гремел гром, мама Делия глядела на небо и тяжело вздыхала:

— Бедная мама Тина.

Я не говорил ничего. Но сердце мое готово было разорваться от тоски. Если мы в это время сидели за столом, мама Делия переставала есть, а я отодвигал тарелку и вставал, стиснув зубы, чтобы не расплакаться.

…Кармен стал моим лучшим другом. Не только из-за нашего соседства, но и еще по одной причине.

Как-то вечером я ему сказал:

— Завтра — сочинение по истории, послезавтра — сочинение по биологии…

Кармен прервал меня:

— Жо, ты не считаешь меня кретином?

Я расхохотался.

— И все-таки я кретин! — заявил Кармен.

У него был очень убежденный вид, когда он без всякого, на мой взгляд, основания обвинил себя в глупости.

— Объясни, в чем дело, старина, — сказал я наконец.

— Слушай, — ответил он. — Мы с тобой всегда разговариваем без всяких церемоний, болтаем и смеемся вместе. Почему же мне не пришло в голову попросить тебя об одной услуге? Я уверен, ты бы не отказался… Представь себе, я не умею подписывать свое имя. Я тебе никогда об этом не говорил, сам не знаю почему, но я не знаю алфавита: ни бе ни ме…

По правде говоря, эта простая просьба показалась мне упреком. Почему я сам не предложил Кармену свою помощь? Разве я не знал, что он стыдится своей неграмотности, кстати весьма заметной? Разве я сомневался, что он рад будет отделаться от нее?

— Ах, Кармен! — воскликнул я. — Как мне самому не пришло…

Так Кармен стал моим учеником.

Начиналось, как прежде: он свистел за стеной, потом распахивал дверь и входил. Но затем он сразу садился за мой письменный стол, раскрывал тоненькую книжечку и голубую или розовую тетрадку.

Тогда я начинал представлять ему одну за другой маленькие фигурки, которые поначалу так трудно запомнить в лицо. Я учил его правильно держать карандаш.

— Странно, — говорил он мне, — я могу вытворять что угодно, держа руль в руках, и не способен нарисовать кружок карандашом, легким, как солома. Странно, что за рулем я могу вести машину по плохой дороге так, чтобы она не виляла из стороны в сторону, и не могу как следует вести карандаш между двумя линейками…

И он улыбался так грустно, что я спешил успокоить его каким-нибудь ободряющим словом.

Он первый постановил не разговаривать больше на местном наречии — я бы не решился предложить ему это. Он же устанавливал по своему вкусу длину наших уроков, так что я часто жертвовал своими занятиями, стремясь удовлетворить его страсть к учению.

В некоторые вечера он бывал не в настроении. Написав коротенькое упражнение, он складывал в стопку книги и тетрадки. Для них я отвел специальное место у меня на столе. Он никогда не уносил школьных принадлежностей к себе.

— Мои гости любят во всем копаться, — объяснял он.

Если он не сразу уходил, мы принимались болтать как прежде.

Однако Кармен не стал солиднее после моих уроков. Наоборот, с тех пор как начал учиться читать и писать, он стал активнее во многих отношениях.

Иногда он ошарашивал меня неожиданными вопросами:

— Скажи-ка, Жо, а что это такое — поэзия?

Хотя я и захвачен врасплох, я пытаюсь выкрутиться. Беру книгу и читаю несколько стихотворений. Объясняю. Но Кармен настроен скептически:

— Я не понимаю.

— Как не понимаешь? Поэзия — это…

— Но в ней должно быть еще что-нибудь. Сегодня одна знакомая сказала мне: «Милый, мне с тобой так поэтично!»

Я чуть не лопнул от смеха.

— До чего же ты глуп! — сердится Кармен. — До чего глуп!

Когда мне удалось успокоиться, я продолжал профессорским тоном:

— Поэзия, Кармен, — это не только слова, стихи, книги. Поэзия может быть и в любых других вещах, производящих аналогичное впечатление.

— Значит, она не так уж плохо сказала. Я — поэт.

ВСТРЕЧА СО СТАРЫМ ДРУГОМ

Утром приятно идти в лицей пешком.

В воздухе разлита свежесть, так пленившая меня в первое посещение Аллеи Дидье.

Я любуюсь садами. Живые изгороди, обрамляющие их, огромные ковры газонов, пальмы всех сортов, цветущие розы, бегонии с металлическим отблеском, нахально яркие бугенвилеи, обвившие все балконы, производят умиротворяющее и бодрящее душу впечатление.