Мальчик с Антильских островов - [56]

Я знаком почти со всеми садовниками домов, попадающихся на моем пути.

Проходя мимо, я здороваюсь с ними через изгородь, а в воскресенье днем кто-нибудь из них радует меня своим посещением.

Часто, стесняясь идти по одному, они приходят вдвоем, вежливые и сдержанные, чуть ли не почтительные, к великому моему смущению.

— Вот уже несколько дней, — говорят они в виде предлога и извинения, — мы хотели зайти к вам, но не знали, доставит ли это вам удовольствие. А то бы мы зашли.

Я освобождал стол от книг и бумаг и начинал приготовлять пунш.

Во время разговора они неизменно возвращались к дню своего рождения на холме или на плантации, к безнадзорным играм и баловству, потом — к работе в группе малолетних или учебе в начальной школе, которую пришлось бросить. У всех та же исходная точка, один и тот же путь.

Они тоже ни на что не жаловались. Все объяснялось существованием беке. Раз беке существуют, место их, естественно, наверху, на загривке у негров.

Они признавали, что на семьдесят пять или восемьдесят франков в месяц, которые они получали, нельзя даже купить сносный костюм. Но у них были свои мечты, например научиться водить машину: стать шофером, зарабатывать сто пятьдесят франков, как Кармен; снять комнату в Петифоне за пятьдесят франков в месяц. Подняться на ступеньку выше в своем лакействе.

— Тогда мы будем избавлены от унижения являться перед беке в рваной и грязной одежде. Мы хотим выглядеть прилично. У нас есть своя гордость.

Иногда по дороге в лицей я замечал отсутствие какого-нибудь садовника. Вечером Кармен подтверждал мое предположение, что его рассчитали. День спустя его заменял другой, и заместитель, видя, как я прохожу мимо в одни и те же часы, тоже начинал здороваться со мной.

Однажды утром, увидев нового садовника на вилле Бализье́, я подскочил от удивления — что-то в его облике поразило меня. Но он находился слишком далеко, чтобы я мог разглядеть его лицо.

На другое утро я опять вижу его в дальнем конце сада со шлангом для поливки в руках. Я останавливаюсь. Он поворачивается ко мне, смотрит на меня, поливая газон.

Потом он вздрагивает, так ясе, как я, словно он испытал то же ощущение.

Мне хочется подойти к нему, и в этот момент он кладет шланг на землю и, перепрыгивая через клумбы, подбегает ко мне.

— Но это же Хассам! — кричит он.

— Жожо!

Мы стоим друг против друга.

— Хассам! — снова восклицает он.

Я протягиваю ему руку, но он привлекает меня к себе, и мы горячо обнимаемся и хлопаем друг друга по спине.

Жожо вырос, раздался в плечах. Над верхней губой у него уже усики. Все это говорит о том, сколько лет мы не виделись, красноречивее, чем подсчеты, которые я торопливо произвожу в уме. Мне кажется, что он гораздо взрослее меня.

Хотя мы ровесники, я выгляжу подростком рядом с ним — он огрубел и возмужал.

— Как ты сюда попал, Хассам? Где ты работаешь?

— Моя мать работает у мосье Лассеру.

Уклончивость ответа не укрылась от него; взглянув на книги, которые я несу под мышкой, он спрашивает меня:

— Ты все еще в школе?

— Да, я учусь в лицее.

Не знаю, сумел ли я вложить в эти слова объективность и бесстрастность, которые показали бы моему товарищу, что я не вижу разницы между его и моим положением.

— Ты уже сдал на бакалавра? — спрашивает он.

— Готовлюсь сдать первую часть в этом году.

— Я рад за тебя, — говорит Жожо. В глазах его загорается огонь, и он повторяет: — Я рад за тебя, Хассам!

Весь день я хожу под впечатлением от этой встречи.

К моей радости от свидания с другом детства примешивается удивление, как это Жорж Рок — сын мосье Жюстина Рока, который не ходил босиком в начальную школу, жил в одном из красивейших домов Петибурга, у родителей которого была машина и прислуга, — как этот Жорж Рок вдруг оказался на Аллее Дидье в качестве садовника или, вернее, боя, ибо на Аллее Дидье садовником называют слугу на все руки.

Как будто старый Жожо умер и после смерти перевоплотился в другого человека.

Весь день воспоминания, разбереженные этой встречей, роились в моем мозгу.

У меня от них голова горела.

Пытаясь все осмыслить, я соображаю, что Жорж Рок — сын мастера петибургского завода, также сын мазель Грасьез — жницы с плантаций сахарного тростника. Он убежал от отца, в доме которого его мучили. И вот у матери, которая жила в деревне, его постигла судьба всех маленьких детей, чьи родители работали на плантациях.

Теперь я без труда представил себе, как он попал сюда.

Кроме одной подробности.

— Я работал в Павильо́не, — рассказал он, — ты знаешь, это поселок около завода Пуарье́. Так вот! Во время уборки тростника я был погонщиком мулов, а в поздний сезон — поденщиком. Там был управляющий, который, как и все управляющие, подделывал цифры и обсчитывал негров, выдавая им еще меньшее жалованье, чем им положили беке. Ну, благодаря моему знаменитому дядюшке Стефану я еще кое-что помнил из арифметики. Не будучи бараном, я заметил, что дело нечисто, и каждую субботу говорил ему потихоньку одно только слово: «Вор!» — и делал вид, что это не я.

Но в одно воскресенье я не выдержал.

Я крикнул перед собравшимися рабочими: «Чего вы ждете, почему вы не спалите этот проклятый тростник? Неужели вы не видите, что от него все несчастья негров?»