кратера. Несколько ужасных нависающих останцов черной лавы – подобно неровным краям гигантского рубца – выдаются по обе стороны на несколько сот футов выше края провала – жаром, но, несомненно, я не дам себе труда взбираться на них. Однако они, видимые сквозь туманную дымку за сотни миль отсюда, сквозь нежную иллюзию окрашенной в голубые тона весенней погоды, кажутся раскрывающимися снежными лепестками бутона священного лотоса! Никакое иное место во всем этом мире не может быть более жутким, более гнетуще-угрюмым, чем покрытая вулканическим пеплом вершина этого лотоса, когда вы стоите на ней.
Но открывающийся вид – на сотню лиг вокруг, – и свет далекого бледного призрачного мира, и волшебные утренние туманы, и чудесные клубящиеся облака – все это, и только это утешает меня за все мои труды, тяготы и мучения… Другие паломники, начавшие восхождение раньше нас, взобравшись на высочайший останец и обратившись лицом на необъятный Восток, хлопают в ладоши в синтоистской молитве, приветствуя могучий день… Беспредельная поэтичность этого момента наполняет всего меня трепетом. Я знаю, что бескрайний вид передо мной превратился уже в неизгладимое воспоминание – воспоминание, ни одна яркая деталь которого не сможет стереться из памяти до того самого часа, когда сама мысль должна будет стереться и праху этих глаз до́лжно будет смешаться с прахом несметных миллионов глаз, так же смотревших в бесчисленных веках, минувших задолго до моего рождения, на восходящее солнце с высочайшей вершины Фудзи.
