Мальчик, которого стерли - [9]

— Навязчивые сценарии родителей влияют на детей, — продолжал Смид. — Это самый распространенный корень сексуального греха.

Наши цветные генограммы должны были сказать нам, в каком месте все пошло не так. Проследив свою генеалогию достаточно далеко, мы должны были найти если не ответ на вопрос о наших сексуальных прегрешениях, то, по крайней мере, ту мертвую и выродившуюся ветвь в нашем семейном древе, на которой лежала ответственность за них.

Я развернул свой постер на ковре, чтобы быть поближе к Дж. С. скользнула по мне взглядом, когда я проходил мимо, но я притворился, что не заметил.

Дж. ткнул меня под ребра красным карандашом, оставив маленький след на моей белой рубашке. Мой взгляд всей своей тяжестью проследовал по его длинной жилистой руке, где запястье, охваченное пурпурными венами, было занято рисованием волнистой красной линии: унижение матери отцом.

— Готов поспорить, что все от этого, — сказал он. Голос его был таким монотонным, трудно было определить, серьезен ли он или просто механически повторяет жаргон ЛВД. Я подумал, была ли его натура более ироничной до ЛВД. Подумал, мог ли он понравиться мне больше за пределами этого места. — Наверняка что-то в этом унижении сделало из меня гея. А может быть, папины Н. Или, может быть, у мамы был Аб., прежде чем я родился.

Я думал, как можно знать столько всего о своей семье. Мой клан жил, закрыв рот на замок; когда выскальзывало на свет наше прошлое, это были лишь случайные прорывы или иносказания.

— Не знаю, с чего начать, — сказал я, уставившись на белый лист. Это была проблема, которую я переживал всякий раз, когда садился писать, но я понемногу стал справляться с этим лучше. Расслабив свои мысли, я мог войти в свою душу через боковую дверь, сесть, скрестив ноги, и изучать иероглифы.

— Начни с самого худшего, — сказал Дж., улыбаясь, — если самое худшее — это не ты.

* * *

Трудно было вызвать в воображении родословное древо из ранних детских воспоминаний. Жизнь моего отца с того момента, как в нем открылось призвание проповедника, заполняла пустоту в нашей семейной мифологии. Его значение для нашего города и общины, казалось, заслоняло все, что мы знали о самих себе. Я был Его Сыном. Мама была Его Женой.

Люди всегда знали моего отца как убежденного верующего, но в пятьдесят лет он предпринял следующий шаг — спотыкаясь, прошел между лавками в нашей церкви, дрожа и плача, преклонил колени вместе со всей конгрегацией, и тогда наш проповедник объявил, что Бог призвал моего отца к служению.

— У меня не было цели в жизни, пока я не нашел свое призвание, — повторял мой отец каждую неделю, стоя на кафедрах по всему штату Арканзас, пока мы с мамой тоже не начали в это верить, чтобы попадать в тон с его аудиторией. — Я был ничем. Но Бог излечил меня. Он исцелил меня. Дал мне цель.

Меньше чем через неделю, на середине программы «Исток», мы с мамой собирались приехать из учреждения ЛВД на рукоположение моего отца в проповедники баптистов-миссионеров, и там нас должны были пригласить, чтобы мы встали рядом с ним на ярко освещенной сцене перед аудиторией более чем в двести человек. Эта поездка была уже заранее одобрена персоналом и считалась существенной для моего развития, настоящей возможностью испытать мою преданность делу. Предполагалось, что в церкви мы с мамой будем держаться за руки, улыбаться, разражаться слезами в нужный момент. Важные члены Американской ассоциации баптистов-миссионеров собирались приехать со всех уголков Арканзаса для публичного интервью с человеком, который, как намекали многие, должен был стать их будущим Петром, будущим Павлом, человеком, чей моральный компас приведет все в порядок для баптистов, будет направлять их, чтобы они крепче верили в непогрешимость Библии, дистиллирует многие из сложностей, которые с недавних пор начали осаждать нашу ассоциацию. Такие, как развод, совместное сожительство, и самая насущная — гомосексуальность.

— Просто думай о том, кто ты есть, — сказал Дж., добавляя последние штрихи к своей картинке. Он так привык к этим упражнениям, что мог бы рисовать символы с закрытыми глазами. — Потом отследи это в своей семейной истории.

Я начал с того, что написал сверху имена своих прадедушек и прабабушек, вслед за ними — дедушек и бабушек, потом моих родителей. Рядом с родителями я добавил тетушек, дядюшек и всех двоюродных братьев и сестер. В самом низу, буквами чуть поменьше, я добавил собственное имя. Я следовал за кодом генограммы, насколько мог, ставя только один или два символа греха рядом с именем каждого родственника. Дедушка, у которого были проблемы с алкоголем: А. Бабушка, которая развелась с ним из-за проблем с алкоголем: линия и две диагональные черты. Бабушка и дедушка, которые умерли вслед друг за другом: два креста. Тетя, у которой первый и второй мужья погибли в авикатастрофах на пути в Сайгон, а потом она снова вышла замуж и развелась: линия и две диагональные черты. Дядя, у которого были проблемы с наркотиками, алкоголем и азартными играми: последовательно Н, А и $.

Когда я составлял диаграмму из своего родословного древа, раскрашивая квадратики, стрелочки и буквы, генограмма, казалось, обретала смысл. Она обеспечивала чувство безопасности — можно было обвинить тех, кто был до меня, приписывая каждому из них символ, причитающийся ему или ей, и стереть все остальные характеристики. Я мог поставить Г против своего имени, и все остальное во мне переставало иметь значение. Если бы я задался вопросом, почему я сижу на этом ковре среди группы незнакомцев, можно было составить список семейных грехов, пожать плечами и перейти к следующему занятию, не задавая дальнейших вопросов. Всякие сомнения насчет того, кто я такой и как привела меня жизнь к этой минуте, могли быть свернуты вместе с моей заполненной генограммой, уложены в папку и упрятаны в один из множества архивов ЛВД.