Мальчик, которого стерли - [10]

— Похоже, у тебя много А в обеих ветвях семьи, — сказал Дж, восхищаясь моим постером, его голос оставался монотонным. — Это, должно быть, и подгадило твоим матери и отцу. Знаешь, иногда говорят, что самые большие грехи передаются через поколение. Должно быть, ты и в самом деле гей.

— Фигово, — сказал я, оглядевшись, что меня никто не слышит. Даже умеренная брань была строго запрещена. — Наверное, много времени понадобится, чтобы исцелиться.

Смид шагнул между нами, оглядывая наши постеры.

— Хорошая работа, — сказал он, похлопав меня по спине. Твердые и холодные подушечки его пальцев едва ощущались. Позже я почувствую это прикосновение снова, на своем локте, когда он будет поправлять мою стойку «руки в боки» как слишком вычурную, чтобы получилось нечто более подходящее натуралу — демонстративная поза кроманьонца, популярная в маленьких южных городках, как тот, в котором я вырос.

— Я больше не желаю слышать таких выражений, — добавил он, понизив голос, проработанный баритон, истощенный напряжением. — Здесь терпят лишь язык Господа.

Я услышал позади тихий смех С.

— Новичок, — прошептала она.

— Ясен хрен, — сказал я. Ругань отозвалась, как пощечина, но она быстро собралась и снова засмеялась, достаточно громко, чтобы снова привлечь к нам внимание Смида.

Оглядываясь назад, я думаю: наверное, она радовалась, что хотя бы раз не оказалась объектом насмешек в этой комнате, избавилась от внимания людей, считавших для себя везением знакомство с человеком вроде нее, прятавшей секрет куда более постыдный, чем у них. Наверное, она была рада, что хоть на секунду люди перестали рисовать себе картину, как она лежит на спине в тесной гостиной своего трейлера с полупустой банкой арахисового масла, темное пятно на кухонном столе, когда ее родители вошли через переднюю дверь и нашли свою дочь изменившейся до неузнаваемости.

— Не торопись, — сказал Смид, снова двигаясь по кругу ко мне. — Тебе нужно будет сделать все как следует.

Я заложил карандаш за ухо и оглядел наполовину законченную генограмму, пытаясь вспомнить грехи своих отцов. Я сидел так, пока занятия не окончились, боясь записать что-нибудь, чего не смог бы стереть.

ПРЯМО И ОТКРОВЕННО

Люди собрались в шоу-руме, подошвы их кожаных двухцветных туфель скрипели по плитке. Прошлой ночью выпало несколько дюймов дождя, которые теперь собрались во впадинах шероховатых подъездных дорожек из бетона, обосновались в резиновых уплотнителях автомобильных дверей и выливались из скрытых резервуаров подвесок под полом. Но сейчас казалось, что синоптик с тренированным среднезападным акцентом был неправ, и никакого дождя не было. Дороги были сухими, как обычно, и в суете, за второй-третьей чашкой утреннего кофе, эти люди могли бы не заметить ничего особенного, если бы не скрип подошв, знаменующий, что все случившееся ночью прошло без них.

— Говорю вам, это последние времена, — сказал брат Нильсон. Двое мужчин помогли ему доковылять до черного кожаного дивана в углу шоу-рума. Проходя мимо своего отражения в красном «мустанге», припаркованном в центре зала, брат Нильсон коротко усмехнулся на свою неуклюжую фигуру, потом отвел взгляд. — Война на Среднем Востоке. Ради чего? Почему бы нам просто их всех не жахнуть бомбой?

Брат Нильсон заслужил уважение двадцатью годами упорных трудов деканом в нашей местной церкви баптистов-миссионеров. Когда здоровье начало подводить его, а тело — медленно окостеневать, его положение столпа церкви и нашего арканзасского городка стала еще отчетливее. Но, в конечном счете, путь к респектабельности стоил ему тщеславия.

— У меня бывали всякие девочки, о которых мужчина может мечтать, — слышали от него. — Сотни. В ряд. Всех сортов и моделей, что только можно представить.

Теперь края его штанов цвета хаки волочились за сапогами, подметая следы от воды, которые оставили другие.

— Не знаю, с чего это людям надо все так усложнять. CNN хочет, чтобы мы думали, что нам вообще не стоило туда соваться. Они разве не знают, что Иисус может вернуться в любой день? — Он откинулся на спинку, кожа дивана скрипнула. — Я до самых печенок это чувствую.

Иногда мой отец и другие любили говорить людям о Евангелии: у Бога нет времени ни на кого, кроме людей, которые ведут дела прямо и откровенно. Говори, что у тебя на уме, и говори ясно.

— Здесь не бывает никакого нейтралитета, — любил говорить отец. — Нет никакой серой зоны. Никаких промежутков.

Я смотрел на них из дверного проема отцовского кабинета, держа в одной руке Библию короля Иакова в кожаном переплете, другой сжимая деревянную дверную коробку. Меньше чем через пять минут я должен был присоединиться к ним на коленях перед автомобилем и в первый раз провести утренние библейские чтения у отца и его работников. С тех пор, как отец переехал в этот город несколько лет назад, чтобы стать начальником нового дилерского центра «Форда», он проводил чтения каждое рабочее утро. Как большинство членов церкви, знакомых нам, он был встревожен малым количеством молений в школах и на работе, и считал, что страна, хотя во главе у нее стоит президент евангелической веры, все время старается лишить повседневную жизнь своих граждан первозданной славы Христовой, особенно когда это дошло до воинской присяги и рождественских праздников — говорили, что такие вещи всегда под угрозой. Как и моя мать, он вырос в церкви, и, поскольку была лишь одна церковь, в которой мои родители провели большую часть своих жизней, наша семья всегда была баптистами-миссионерами, которые заботились о том, чтобы вести людей к Господу. «Ибо где двое или трое соберутся вместе во имя Мое, там Я посреди них». Мой отец понимал эти слова буквально, как все баптисты-миссионеры, и, как все евангелисты, он веровал, что, чем больше душ ты соберешь во имя Христа, тем больше душ ты спасешь от вечного адского огня. Две души — минимум, три — неплохо, но девять, или десять, или еще больше — лучше всего.