Мальчик, которого стерли - [88]

— Я-то думал, все это сложнее, — сказал парень.

Если я сосредоточусь на каждом шаге, подумал я, у меня могут найтись силы, чтобы дойти до двери.

— Тебе придется захотеть пройти Первую ступень, — сказал Смид. — Это единственный способ.

Я не оглядывался. Я не смотрел на других. Я не отрывал взгляда от красной таблички «выход».

— Если ты выйдешь отсюда, — сказал Смид, — ты никогда не исцелишься.

Каждый шаг придавал мне все больше и больше сил, пока каким-то образом я не бросился бегом через коридор, и уже каким-то образом оказался перед столом на стойке регистрации.

— Мне нужен мой телефон, — сказал я.

— Не могу, — сказал администратор, улыбаясь. — Ты знаешь правила.

— Экстренный случай, — сказал я.

— Насколько экстренный?

— Неважно.

Двери аудитории были все еще закрыты позади. Никто еще не шел за мной. Администратор выудил мой телефон из общей кучи и передал его мне. Больше он не улыбался.

Я набрал мамин номер. Она ответила с первого гудка.

— Мама, — сказал я, — мне нужна твоя помощь.

* * *

Мы с мамой молчали почти все время, пока ехали домой. Мы все еще не позвонили отцу, чтобы рассказать о случившемся, боясь, что он скажет. Мы не знали, с чего начать объяснения, потому что еще не объяснили ничего друг другу. Но, когда Озарки обступили нас снова, я начал чувствовать знакомое стеснение в груди и вдоль спины, как смирительную рубашку. Я знал: нужно что-нибудь сделать, иначе мы будем продолжать жить так, как жили всегда, жизнью, полной тайн, полной несказанных слов.

— Я никогда не хочу туда возвращаться, — сказал я.

— Они сказали, тебе нужно еще несколько месяцев, — сказала мама. — Может быть, даже год.

Я слышал их беседу с пассажирского сиденья, когда Косби наклонился через потрескавшееся окно машины, чтобы предупредить ее о моем беспорядочном поведении.

— Я даже не уверен, что он хочет, чтобы ему помогли, — сказал он. — Ему требуются по крайней мере еще три месяца. Может быть, ему нужно взять академический отпуск.

Мама вырулила в медленный ряд. Я смотрел, как заросшая травой обочина скользит мимо нас, коричневая от жары и засухи.

— Ты знал, что единственная специальность этого человека — консультант по вопросам брака? — спросила мама. — Почему консультант по вопросам брака учит моего сына быть натуралом?

Заросшая травой обочина прервалась, открывая голую полосу сухой красной глины. Слепящий красный цвет, кровоточащая рана.

— Забей, — сказал я.

— Что ты сейчас сказал? — спросила мама.

Я нашарил перед собой пластиковую подушку безопасности, вцепился ногтями в трещины и потянул на себя. Я хотел, чтобы подушка раздулась, отбросила меня назад, как можно дальше. Я представлял, что это грудь моего отца: его сердце разбухает, взрывается, сдувается. Я жаждал боли Т., стыда С., гнева Дж. Я жаждал уничтожить каждый нерв, связанный с моей кожей.

Мама свернула на обочину, подняв позади клуб пыли. Машины летели мимо, сигналя, круто меняя направление, виляя вдоль толстой двойной желтой линии.

— Что происходит?

Я глубже вцепился в трещины. Я смаргивал слезы, но не собирался плакать. Красная глина за окном дразнила меня. Горы собирались обрушиться на крышу нашей машины. После нескольких минут я наконец прекратил попытки и сдался. Я откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Мама затихла рядом со мной, часто дыша.

— О Господи, — сказала она. — Ты убить себя собираешься?

Вопрос был довольно простым, но из моего рта вырвался резкий животный крик. Я подтянул колени к груди и прижался боком к двери, щекой к твердому стеклу.

— О Господи, — повторила она. — Мы прекращаем все это сейчас же.

Она восприняла это как «да», единственное свидетельство, которое ей было нужно, чтобы закончить мои сеансы терапии «Любви в Действии». Она услышала это «да», но у меня уже был дар, которого никто и никогда не мог отнять. Я был жив, и теперь у меня было преимущество — я знал это. Я был жив, и это все, что мне было нужно.

* * *

Когда я думаю обо всем, что случилось со мной, иногда я задаюсь вопросом, происходило ли что-либо из этого в реальности. Иногда я задаюсь вопросом, не удалось ли учреждению все-таки превратить меня в сумасшедшего, что, может быть, я кружил по какому-то заброшенному коридору, как моя двоюродная бабушка Эллен, разговаривая только с собой. Если бы не рабочая тетрадь и множество экс-гей консультантов, с которыми я общался после выхода, может быть, я все еще расспрашивал бы свой рассудок о том, что на самом деле происходило в эти несколько недель. И если бы моему отцу удалось настоять на своем, никто из нас никогда бы снова не заговорил о моем опыте экс-гея. Хотя он не задавал никаких вопросов в тот день, когда я вернулся из ЛВД, хотя наши беседы с этих пор были наполнены неловкими паузами, казалось, он спокойно принял тот факт, что экс-гей терапия никогда не изменит меня. В последующие годы он продолжал финансировать мое образование в колледже, никогда не задавая слишком много вопросов о том, что я изучаю на своем углубленном курсе английского.

— Писатель, — сказал он однажды, когда я рассказал ему, кем я хочу быть. — Разве это не интересно?

Бывают дни, когда трудно поверить, что я когда-либо жил в мире, где оперировали такими экстремальными понятиями самоуничтожения. Но потом я включаю новости, прочитываю несколько статей и осознаю: то, что я пережил, может быть, и уникально, но ни в коем случае не лишено связи с историей. Меньшинства все еще унижены, ими манипулируют как злонамеренные, так и благонамеренные группы, и вредоносные идеи все еще продолжают развивать политическое напряжение по всему миру. То, чего я не могу понять полностью — и, может быть, никогда не буду способен понять — как все мы ввязались в движение экс-геев, что привело каждого из нас к двойным дверям «Любви в действии». Нет картинок, помогающих мне искать ключ, и я развиваю эти мысли сам.