Мальчик, которого стерли - [79]

* * *

Мы с матерью стояли в коридоре отеля «Peabody», где главным аттракционом для туристов была стая уток-крякв, живших здесь в фонтане. Утки проводили половину дней, шагая строем, вперевалочку, на крышу, и, должно быть, сейчас они тоже находились там: фонтан был пустым, не считая сотен пенни, вспыхивавших золотом в полутьме. Мы с мамой смотрели, как рябила над ними вода, пока они не становились неразличимыми.

— Хочешь загадать желание? — спросила мама.

Я представил, как хватаю пригоршню пенни и швыряю над головой эти чужие желания.

— Не очень, — сказал я, замечая в тусклом свете коридора, что все эти пенни выглядели совершенно одинаково. Большинство из нас не получит того, что пожелало.

В коридоре было тихо, но с такой тишиной мы с мамой могли справиться: рокот бодрых голосов среди тусклого света подсвечников, плеск фонтана, эхо шагов дорогой обуви по полированному мрамору. Мы добавили к нему свою обувь, не такую дорогую, пока шли к маленькому итальянскому ресторанчику, освещенному свечами, на задней стороне коридора.

— Здесь мило, — сказала мама. Она рвалась вперед, и я пытался поравняться с ней.

Ресторан был по большей части пустым, несколько пар средних лет сидели в будочках вдоль стен. Мы с мамой выбрали будочку позади, надеясь получить хороший вид на зал и на людей в нем. Официант вручил нам два меню, улыбнулся и исчез за кухонной дверью, прежде чем я мог его хорошо разглядеть.

— Какова, по-твоему, их история? — спросила мама, метнув взгляд на пару прямо напротив нас. Руки обхватывают ножки бокалов, свечи освещают запонки мужчины, тарелки наполовину пусты: о еде, казалось, они думали в последнюю очередь. Каждые несколько секунд женщина откидывала голову назад и улыбалась.

— Как ты думаешь, у них роман?

— Не знаю.

Я оглянулся на маму. Теперь она держалась прямо и чинно, зеркальный образ того, как она выглядела в вырезках из газет, которые мы дома держали на холодильнике, там, где ее сняли в расшитом блестками бальном платье, в отеле «Peabody», на премьере «Фирмы» Сидни Поллака: весь этот вечер был подарком отца на их двадцать пятую годовщину. Надпись под фотографией была ошибочной: мою мать приняли за одну из «экстры», массовки фильма, и это дополнение всегда зачаровывало ее. Это слово часто казалось мне таинственным: кто-то, стоящий за пределами, но немножко экстраординарный. Я часто задавался вопросом, может быть, эти люди, чьи жизни мы реконструировали, делают то же по отношению к нам, и, может быть, мы — массовка в их драмах. Было утешительно думать: то, через что мы проходим, возможно, является незначительной частью чьего-то чужого фильма.

— Женщина по меньшей мере на двадцать лет моложе, — сказала мама.

— Двадцать пять, — сказал я.

— Тридцать.

Мы открыли наши меню, и мама сдвинула свое на край стола, под углом, чтобы слегка прикрыть от посторонних взглядов нашу беседу.

— Хочешь услышать мою крупную идею?

— Что?

— Мы заработаем на ней кучу денег.

— На чем?

Это было весело — снова добавить щепотку театральности в нашу беседу, украсить сцену несколькими изысканными словами, почувствовать себя персонажами фильма. Наслушавшись неприкрытой литургии в нашей терапевтической группе — всевозможные попытки самоубийства, прогнозы распространения ВИЧ, толкования Библии на заказ, — я был готов повеселиться.

— Ну и? — спросил я.

Она тянула время. Мой взгляд блуждал над барной стойкой. Мужчины в костюмах, у некоторых кожаные «дипломаты» рядом с начищенными ботинками. Я подумал о «Фирме». Вата, которая использовалась в сценах побега Тома Круза, была частично взята с нашего семейного хлопкозавода, и, хотя мы не видели наших имен в титрах, все равно мы чувствовали себя важными, вовлеченными, глядя, как Круз приземляется в мягкую белую постель, которую создавали и мы тоже. Я чувствовал, как знакомая волна семейной гордости омывает меня.

— Моя блестящая идея, — сказала она, набрасывая слова между нами, как драпировку, на несколько драматичных мгновений. — «Жены проповедников в отрыве».

— Как «Девчонки в отрыве»[23]?

Я представил несколько дюжин женщин средних лет, которые машут блузками над головами, кудряшки запутываются в ткани, бледные груди трясутся перед камерой.

— Разве не здорово? — сказала она. — Твой отец совершенно слетит с катушек.

— Безумие.

— Не знаю, почему бы мне не сделать немного денег на трудах Божиих.

Это была моя мать, женщина, которая должна была поддерживать моего отца во всем, что он делал. О чем она думала?

— Но это богохульство.

— Да ну? Иногда я не могу определить разницу между богохульством и развлечением.

— О Господи.

— По-моему, ты тоже немножко умеешь богохульствовать.

Подошел официант, чтобы выслушать наш заказ, и мы взяли первое, что увидели, даже не удосужившись послушать об особенностях вечернего меню, радуясь, что нам хоть что-нибудь принесут. На мгновение из глаз матери исчезла игривость, когда она изучала мое лицо — насколько я проявляю интерес к нашему красивому официанту. Я старался не смотреть на него, даже чувствуя рядом его теплую улыбку. Я знал, что она ищет знаки.

Когда официант ушел, мы оба наклонились поближе друг к другу на середину стола.