Мальчик, которого стерли - [78]

— Куда мы едем? — спросил я, глядя, как запачканные сажей линии защитного барьера магистрали проносятся мимо окна.

Мама включила поворотник.

— Сюрприз.

Когда мы переехали через магистраль и свернули, зеркальный фасад отеля «Adam’s Mark» высился над нами, редкостный сверкающий бриллиант в центре города, и мама сказала те же слова, которые всегда говорила, когда мы проезжали мимо:

— Мы с твоим папой ходили сюда каждый раз под Новый год. Внутри было так красиво. Все было так красиво.

Но мы ехали не туда. Мы ехали в какое-то другое место, чтобы завести свои собственные воспоминания.

* * *

Я часто думал о той жизни, которую делили друг с другом мои родители до меня, о том, какой она казалась неизбежной. Мой отец, полузащитник. Моя мать, чирлидер. Все в городе болели за их успех. Бокалы с шампанским поднимались в канун каждого Нового года, единственный вечер, когда они позволяли себе пить спиртное: тост за следующий год, и за следующий, и за следующий, пока, должно быть, моя мама не встала наконец перед друзьями на верхнем этаже отеля «Adam’s Mark» уже без бокала в руке, провозглашая тост за новорожденного, который так и не появился на свет в тот первый раз. А потом был я, мальчик, в которого они вложили свои мечты. Было трудно представить, до какой степени они любили меня, представить легкость того упования, которое они, должно быть, возлагали на Бога в момент моего рождения без осложнений. Было трудно представить, как они должны были разочароваться, когда разгадали, что я не совсем такой, на какого они надеялись, что я — пятно на их союзе, в остальных отношениях безупречном.

Только сегодня утром я прочел свидетельство Смида на задней стороне рабочей тетради, где предполагалось, что мы могли однажды последовать тем путем, которым следовали многие из наших родителей. В «Путешествии прочь из гомосексуальности» Смид писал, что он встретил свою вторую жену, Вайлин, когда она работала во дворе. «Как романтично!» — писал он. Я представил ее в шляпе от солнца с обвисшими полями, в длинном платье, липнувшем к коленям, в резиновых шлепанцах на ногах с педикюром. Должно быть, она заметила ямочки Смида, когда он приблизился к следующему сорняку или выбившейся ветке с простой улыбкой ребенка, с улыбкой, которая столько мужчин увлекла в жизнь экс-геев. Шипение и брызги автоматических поливалок, движущиеся радуги. «Она знает, что в целом мои привязанности к мужчинам не изменились, но что я люблю ее глубоко и ежедневно делаю выбор остаться верным нашему браку, и что я не пожалел об этом решении».

Сильной стороной Смида, как и моего отца, были обращения, и тем он оправдывал любое внезапное настроение, овладевавшее им. Он пропускал в этих свидетельствах большую часть своей прежней жизни, никогда открыто не упоминая об этом у нас на сеансах. Было трудно представить, что он когда-то был женат, так много он говорил о том, сколько мужчин у него было. Пока я не прочел его свидетельство, я понятия не имел, каким долгим было его путешествие. «Я развил в себе навязчивую привычку мастурбации, которая продолжалась в моем браке», — писал Смид. Так же, как мой отец считал все, что было до его призвания, руинами, сырьем для приготовления к более высокой цели Божией в его жизни, Смид приравнивал каждый неудавшийся половой акт своего первого брака к греху зависимости. Воспрянув из этого греха, теперь Смид верил, что высшая сила избрала его, чтобы вывести других геев из их зависимости к успешному браку. Он верил, что может это сделать, потому что знал кое-что о семейных обстоятельствах, которые внесли вклад в формирование гомосексуальной зависимости. История моего отца несла в себе очевидную параллель: работа с преступниками — шпаной, как он их звал — побудила его начать тюремное служение в нашем маленьком арканзасском городке. Почему хорошие люди становятся шпаной? Потому что они вышли из таких же обстоятельств, как он, из семей, где отец-алкоголик творил жестокие дела.

Но что скрепляло их жизни до обращения, до этой логики «от А до Я», в которой грех сводил всю человеческую сложность к силлогизму? Какую форму принимала их вера, какой бы ограниченной она ни была, в их долгой жизни до обращения? Христианство, среди всего прочего, полнится обращенными. Петр отрекается от своего атеизма, чтобы стать ловцом человеков. Савл становится Павлом на пути в Дамаск, начисто отмытый от прошлого, в котором делом его жизни были казни добрых верующих христиан. Но Библия никогда не показывает нам, как бьется сердце до обращения. Скомкайте первую половину истории и швырните ее в мусор; все остальное только отвлекает.

И кем был я до «Любви в действии»? Девятнадцатилетним парнем, для которого второй кожей была его писанина, а третьей — чувство юмора, а четвертой, пятой и шестой — различные формы сарказма и легкомыслия, которые ему удавалось притаскивать из своих ограниченных контактов с профессорами английского языка во время первого года обучения в маленьком колледже свободных искусств в двух часах езды от дома. Уберите эту кожу, и я встану не дальше от самоубийства, чем Т. Уберите кожу, и не останется ничего, кроме мучительного желания встроиться в колею моего отца, в мою семью. По логике ЛВД, единственной возможностью было совершить обращение, задушить свое бывшее «я» ветвями семейного древа и подняться, хлопая глазами, навстречу заре Дамаска.