Мальчик, которого стерли - [52]

— Знаешь, каким твой отец бывает, — сказал Дикарь, оглядывая камеру напротив нас. Человек внутри, казалось, не слушал: он лежал на спине, черты его лица были прикрыты локтем. Как я позже узнал, здесь содержались самые тяжелые случаи.

— После этого он старался еще больше, — продолжал Дикарь. — Проповедовал так, как я еще не слышал.

— Он изменил их?

Дикарь покачал головой.

— То, что эти женщины ему потом говорили, — сказал он, — я не могу повторить с чистой совестью.

Я задался вопросом, когда мой отец рассказал об этом Дикарю. Обменялись ли они на мгновение блаженными взглядами, историями о женщинах, с которыми они были, мелкими проступками, которые чуть не привели к падению? В тот единственный раз, когда отец взял меня в ресторан «Hooters»[13] — примерно тогда началось мое половое созревание — я так скашивал глаза, глядя на официанток, все время упираясь взглядом в их туфли, что он, должно быть, принял это за фут-фетиш. «В женщине есть много деталей, которыми можно восхищаться», — сказал он, как будто мы говорили о его «хот-родах». Больше мы никогда туда не ходили.

— В конце концов он отошел от этого, — сказал Дикарь. — Иногда люди бывают просто неисправимыми.

Несколько месяцев спустя — этот жест шокирует наш приход — мой отец получит от тюрьмы разрешение поженить двоих заключенных, которые знали друг друга до заключения, доказывая, что мужчина еще может в каком-то качестве достигнуть женщины, что его священная церемония может вывести некоторых из них на прямой путь. Он будет стоять спиной к большому клену, цитировать Первое послание к коринфянам — любовь долготерпит, любовь милосердствует — позволит другим заключенным провести краткий прием в этой большой камере и устроить этой ночью супружеский визит. Брак не знает границ — казалось, говорил он этим жестом — пока он священен в глазах Бога. После этой церемонии он заслужил еще больше уважения, чем уже имел, вдохновляя многих женщин-заключенных преклонять колени на бетонном полу и молить о том, чтобы Иисус вошел в их сердце.

Дикарь запустил руку в задний карман джинсов. Когда он вынул ее, то держал несколько разноцветных брошюр. Он протянул стопку мне.

— Сейчас мы просто вручим это женщинам и будем надеяться, что они выучат что-нибудь из послания Христова.

Я взял пакет с «M&M’s» под мышку, взял листовки и полистал толстые страницы — яркий красный с золотым шрифт «Comic Sans» блестел передо мной в смутном свете. Я пролистал буклет до конца, там была акварельная иллюстрация, изображавшая небесные владения с одной большой улицей из блестящего золота, простиравшейся впереди прямой тропой. «ЕСТЬ ЛИШЬ ОДИН ПУТЬ, ЧТОБЫ ВОЙТИ В ЦАРСТВИЕ НЕБЕСНОЕ, — гласил буклет. — И-И-С-У-С».

Я видел эти брошюры, лежавшие по всему дому, каждый раз, когда приходил, их становилось все больше и больше, они загромождали наши конторки, столы, сиденья стульев. Когда я снова уходил в колледж, отец настаивал, чтобы я взял немного, просто на случай, если найду возможность послужить какому-нибудь пропадающему студенту. Самое большее, что я сделал — оставил несколько брошюр на держателе для туалетной бумаги в туалете при библиотеке. Однако, покидая кабину, я представлял, как незнакомцы листают эти страницы, как их отпечатки пальцев смешиваются с моими; меня охватывала дрожь, когда я сознавал, что это случается в самые уязвимые их минуты, пока джинсы свисают над их лодыжками. Как и отец, я знал кое-что об искушении. Лучшим выбором в этом случае казалось отбросить брошюру и идти дальше. Со временем решение могло прийти само.

— Знаешь что? — сказал Дикарь, запуская руку в те воображаемые волосы, которые уже не покрывали его голову спутанной сальной массой, а он, как всегда, об этом забыл. — Мы должны вручить несколько брошюр, пока ждем твоего отца.

— Звучит неплохо, — сказал я, кладя брошюры в карман. Слова казались пустыми, но я был обязан их сказать.

— Неплохо, — отозвался эхом Дикарь. — Мы можем пойти в разные стороны, поговорить с некоторыми и встретиться здесь.

— Неплохо, — сказал я.

Он повернулся. Он сразу поверил в меня: я был сыном своего отца. Этот путь разворачивался прямо у меня под ногами, до самого края позолоченного Божьего трона. Дикарь, должно быть, считал, что мне повезло: ведь я пропустил так много ступенек.

Я смотрел, как он идет по коридору в направлении входа. Он перешел в примыкающий коридор, и я остался один.

Я пролистал брошюру к началу. «Вы потерялись?» — спрашивала она. Там был изображен маленький мальчик с каштановыми волосами, который стоял посреди плохо освещенной улицы. Опершись на фонарь, на расстоянии стояла фигура в темном плаще, сам Сатана, с внешностью мультяшного злодея, изогнутой тростью и острым красным хвостом, выскальзывающим из-под плаща. Несмотря на угрожающий вид, Сатана казался одиноким, стоя на своем изолированном клочке тьмы.

* * *

Был только один год, когда я не чувствовал себя одиноким. Мне было двенадцать лет, возраст, когда баптисты-миссионеры говорят, что ты рождаешься заново, тот момент в жизни каждого истинно верующего, когда ты принимаешь Иисуса Христа как своего личного спасителя и клянешься быть христианином до конца своей жизни. Хотя это чувство поблекло с тех пор, как я был маленьким ребенком, я все еще чувствовал всеохватную любовь Бога, исходящую откуда-то глубоко из-за солнечного сплетения. Это чувство поднялось там однажды ночью, когда я лежал на своей нижней койке и чувствовал, что я не заслуживаю того, чтобы жить. Это было после того, как наш проповедник произнес пламенную речь о том, как христиане должны смириться перед Господом, как мы должны осознать, насколько мы злы и мелки с той минуты, когда покидаем чрево матери. Этой ночью в той пустой гулкой комнате моего ума, которая всегда была отведена под мелочные дневные размышления, я спросил: «Любим ли я?» Ответ пришел в форме физически ощутимого горения, которое путешествовало по всему телу, заставляя дрожать конечности. В эту минуту я любил ощущение простыней на спине. Я любил прохладность коврика под пальцами ног, когда я встал. Я любил каждое лицо, которое когда-либо видел, каждый его недостаток и морщинку. Я закрыл лицо руками и плакал от радости. Прося любви, я отдавал ее себе и другим. И в то же время я верил, что Бог даровал мне эту способность. Однако когда я рос, а любовь уже не приходила ко мне так просто, я начал задаваться вопросом, не было ли это чувство обычной галлюцинацией. В конце концов, эта любовь не подвергалась испытанию. Любовь могла со временем или расцвести, или увянуть, стать источником чудес или памятной болью.