Мальчик, которого стерли - [51]

— Старайся держаться хотя бы в пяти футах от камер, — сказал отец. — И не слушай, если некоторые из них будут ругаться на тебя.

Он сделал мне знак войти первым. Я кивнул. Я хотел доказать, что я такой же смелый, как он. Хотел доказать, что могу измениться. Дверь открой, увидишь людей.

* * *

Коридор внутри был темным. Темным, но, может быть, лишь потому, что мы только сейчас пришли с солнца. Неоновые пятна закручивались в арку поперек пути, выглядывали вдоль краев мрачных камер. Фосфены, называл это учитель биологии в старшей школе, когда я засыпал на его уроке. Ну как, понравился визит к фосфенам? Той ночью, когда Дэвид заставил меня прийти к нему на койку, я видел их сотнями: розовые, желтые, оранжевые завитушки, скользившие, как конькобежцы, у меня между веками. Иногда это называют «тюремное кино», продолжал учитель биологии. Феномен, который проявляется, когда часами глядишь на голые стены — в моем случае, я глядел на голую стену спальни с парой ножниц в руке, надеясь, что решение придет само, что Бог напишет мне ответ Своей бесплотной рукой, как царю Валтасару в Ветхом завете.

Я держался ближе к стене, плечо ныряло в прогалины между белыми бетонными блоками. Иногда я различал бледную вспышку улыбающегося лица, располосованную темными металлическими прутьями. Никто из заключенных, казалось, не шевелился. Никто не говорил ни слова, кроме случайного: «привет» или «рад тебя видеть». Я держал руку с конфетами подальше от них, боясь, что они могут выхватить пакет через решетку, хотя все они казались даже чересчур вежливыми.

Я слышал позади эхо шагов отца, но не оборачивался, боясь, что он распознает страх в моих глазах. На прошлых выходных, когда я приходил к нему в дилерский центр, отец поднял кулак, чтобы ударить меня, в минуту, когда встретились наши взаимные страхи перед моей сексуальностью. Я отпустил при всех в шоу-руме какую-то шутку, что-то о том, как он не хочет казаться слабым перед покупателями, что-то, что я не мог вспомнить в ту минуту, когда он притащил меня в кабинет и угрожал мне кулаком. В следующий момент его лицо наполнилось ужасом, узнаванием — он сейчас был готов сделать то, что его отец когда-то делал с ним — и он разжал пальцы, извинился, глядя все время вниз, на ковер. Сделай это, подумай я. Сделай, и я свободен. Сделай, и мне не придется больше любить тебя. Но он ничего не сделал. Слеза показалась в уголке его глаза, стекла по щеке до ямочки на подбородке, и все. Была ли эта слеза по его сыну-гею или по нему самому, я не мог сказать. Больше всего я был благодарен, что он не начал плакать.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказал он дрожащим голосом. — Мы найдем для тебя специалиста.

Я напомнил себе, что сознательно он не подвергнет меня опасности — что, несмотря ни на что, он решил разжать кулак — и я слегка расслабился в этом темном коридоре. Мой отец был тем самым человеком, на которого можно положиться среди толпы, если случится что-нибудь чрезвычайное. Когда я был младше, он осматривал каждую карусель на окружной ярмарке, прежде чем мне позволялось сесть на какую-нибудь из них. Пока я несся на кружащейся карусели, мои ноги болтались в воздухе, летний воздух щекотал под коленками, я видел его серьезное лицо, неподвижную точку в вертящемся мире, и глаза, прикованные к болту над моей головой. Казалось, он всегда стоял позади, присматривая за мной. Колледж заставил меня оторваться от него, от того, чему учили он и церковь, и я был сурово наказан. Болт расшатался, и я рухнул туда, где Дэвид легко смог пригвоздить меня.

— Прошу прощения, — сказал полицейский с сигарой, двигаясь мимо меня. Он сплюнул табачные крошки в пенопластовую чашку, которую держал в руке. Катапультировавшись с его губ, они казались крошечными темными конфетти. В другой руке он держал большое медное кольцо, на котором висели ключи — казалось, их были сотни. Его пальцы быстро прошлись по нескольким ключам, пока он не нашел правильный, тогда он воткнул ключ в дверь на краю коридора, рывком открывая замок.

— Подожди здесь, — сказал отец, двинувшись мимо меня, направляясь вместе с полицейским в ту часть помещения, где большая группа заключенных ждала в одной большой камере. Офицер с отцом обогнали Дикаря и меня, чтобы убедиться, что все готово к службе. Каждый раз, когда отец посещал заключенных, ему приходилось сначала по меньшей мере десять минут успокаивать их, просить, чтобы они выключили телевизор в углу камеры и прекратили перебранку.

Сквозь открытую дверь я мог разглядеть и женскую камеру на другом конце большого зала, фигуры нескольких из старших женщин, которые отодвигались от решетки, пока проходил отец, смущенные гримасы овладевали их лицами, пряди длинных волос вяло падали на плечи.

— Твой старик когда-то проповедовал и этим женщинам, — сказал Дикарь, опираясь о стену.

Дверь со стоном захлопнулась перед нами, звякнула щеколда.

— Что случилось? — спросил я. — Почему он перестал?

— Они стали слишком наглыми, — сказал он. — Они предлагали ему услуги, если ты понимаешь, о чем я.

«Ты не знаешь, каково это — быть с женщиной».

— И что он сделал? — спросил я.