Мальчик, которого стерли - [50]

Когда мой отец впервые встретил Дикаря, волосы его были длинными и сальными, зализанными назад, как у грызуна, и его речь сливалась в липкую кашу. После того, как отец привел Дикаря к Господу, преклонив колени вместе с ним в своем кабинете, имя осталось, как ироническая, неподходящая кличка. Дикарь вряд ли уже был диким.

Из нас с ним получилась хорошая команда. Когда мы работали вместе, он брал на себя химикаты, а я — шланг для мойки. Когда мы встречали безнадежное пятно, каждый из нас по очереди оттирал его тряпкой, обращая внимание на то, что пропускал другой. Однако, в отличие от меня, Дикарь был способен отчистить самого себя, использовать свои навыки, чтобы укротить свое прошлое, каким бы оно ни было. Он нашел путь из тьмы — сделал стрижку, прикрыл свои татуировки длинными рукавами, научился четкому произношению — и это привело его к тому, чтобы учить заключенных следовать той же тропой.

Он показался через несколько минут, короткие волосы были зачесаны на косой пробор с помощью щедрой порции какого-то вещества.

— Извините, я опоздал, — сказал он, часто дыша, лицо его было потным. — Пришлось вернуться за Библией.

Он поднял черную Библию короля Иакова, обмахивая ей лицо. Он никуда не ходил без нее, новообращенный христианин, «голодный до слова Божьего», как определял это мой отец. Насколько я мог сказать, он ничего не знал о моем положении. Отец, казалось, подтвердил это взглядом, в котором читалось: «Может быть, ты здесь из-за своего греха, но тебе нет нужды это признавать, нет нужды позволять еще кому-то узнать о нашем позоре».

— Бог сегодня утром не тратил времени зря, — сказал Дикарь, вытягивая шею, чтобы взглянуть в небо, кадык его дернулся. — Прекрасный денек получился.

Я проследил за его взглядом. Стайка перистых облаков распадалась над горными пиками, лениво кувыркаясь в тропосфере. Был один из тех дней, когда кажется, что чернота космоса еще сильнее давит на атмосферу, придавая небу более насыщенное свечение, незаметное, пока глаз не решится раскрыть его глубину.

— Это зрелище Божьего отдыха, — сказал отец. — И на седьмой день Он отдыхал.

— А нам отдыхать не придется, — сказал Дикарь, показывая на вход в тюрьму. — Бог создал этот мир, и теперь мы должны убедиться, что не разрушим его своим грехом.

Мы втроем вошли в металлическую дверь тюрьмы. Отец нажал маленькую красную кнопку в центре металлической коробки и назвался. Он повернулся к нам, прочищая горло.

— Готовы спасти несколько душ? — спросил он.

— Все утро жду не дождусь, — сказал Дикарь.

Откуда-то у нас над головами послышался звук видеокамеры, которая поворачивалась к нам. Мы втроем подняли головы, глядя на линзу увеличителя. С этой высокой точки обзора наши лица, должно быть, составляли треугольник, а мое было в нем дальней вершиной.

Дверь ожила со звуком — будто послышался зуммер в компьютерной игре. Отец распахнул дверь. Я последовал за ним и за Дикарем в прихожую, холодок кондиционера отозвался потрясением на коже, и я ждал, когда зажужжит, открываясь, следующая дверь. Мы стояли в тесной металлической коробке, будто в лифте, маленькое окно выходило на пустую зону стойки регистрации.

— Вот так, все мы на одной странице, — сказал отец, его голос внезапно разнесся эхом. — Каков единственный стих, за который заключенные не получат конфет?

Я распрямил плечи. На этот раз я не колебался с ответом.

— Иоанн, 11:35.

Это был стих, который каждый баптистский ребенок пытался «выучить наизусть» по крайней мере раз в жизни, обычно, когда его в первый раз просили что-нибудь процитировать в библейской школе, и обычно из-за того, что он был таким коротким. Отец не хотел, чтобы заключенные ленились читать Библию и учили такой простой стих: он хотел, чтобы как можно больше слов Божиих вошло в их головы. Иисус плакал: два простых слова, которые преследовали меня. Я не плакал с той ночи, когда мама привезла меня из студенческого городка — с тех пор, когда я глядел на высоковольтные провода, нырявшие между бледными звездами, думая лишь о том, что скажет отец, когда узнает, и провода нанизывали на себя созвездия, которые я не мог назвать. Я не собирался в ближайшее время плакать снова. Когда я видел мужчину, плачущего в церкви, мне казалось, он собирается сдернуть кожу с лица, вывернуть ее наизнанку, чтобы каждый увидел его второе, тайное «я». Неделями после изнасилования каждый раз, когда мне хотелось заплакать, я щипал себя, достаточно крепко, чтобы сосредоточиться на боли. Я не собирался давать кому бы то ни было еще одной возможности увидеть мою слабость.

Отец обернулся ко мне, его ореховые глаза во флуоресцентном свете вспыхнули зеленым. Дверь зажужжала, отпираясь перед нами, но он не двинулся.

— Правильно, — сказал он, поднимая руку, чтобы хлопнуть меня по спине. Я невольно вздрогнул, и его рука застыла. — Правильно, — повторил он, открывая дверь.

Дикарь и я прошли с ним к первому столу. Офицер полиции с наполовину изжеванной сигарой в уголке рта кивнул нам и пропустил в следующую дверь, которая тоже зажужжала. Это была маленькая тюрьма в маленьком городе на плато Озарк, и надзиратели хорошо знали моего отца. Не требовалось доставать документы, не требовался обыск.