Мальчик, которого стерли - [53]

* * *

Я поднял глаза и увидел заключенного, сидевшего с прямой спиной напротив меня на своей койке. Он наблюдал за мной. Он, должно быть, слушал нас все это время. Он был немолод, седые волосы спускались на уши. Полумесяцы морщин оставили неизгладимые следы вокруг его глаз, и длинные руки падали между коленями, как вялые лозы винограда.

— Привет, — сказал я. — Как вас зовут?

Человек кивнул, его глаза все еще наблюдали за мной. Я пытался не следовать взглядом вдоль его руки, пытался не смотреть на легкий уклон выпуклости между его ногами. Слишком знакомо все это было — то, как он сидел на койке. Я чувствовал, как что-то переворачивается у меня в груди, какой-то скрытый карман с гневом, о котором я до этого забывал.

— Откуда вы? — спросил я. Это был глупый вопрос. Заключенные все были местными. Большинство из них родилось и выросло в этом городе.

Человек закашлялся и сморгнул.

— Что у тебя там? — спросил он, его голос звучал как сухая погремушка. — Конфеты?

— Да, — сказал я, держа перед собой пакет с «M&M’s». Маленькие шарики пересыпались на одну сторону. — Но еще у меня вот что есть.

Я порылся в кармане штанов и вытащил скомканную пачку брошюр, шагнул ближе, протягивая их человеку, чтобы тот посмотрел. Я не касался решетки, боясь, что от малейшего нажатия она искрошится.

Он перевел взгляд с моих рук на мое лицо, с одного на другое, будто решая, что опаснее. Взгляд, наполненный страхом, прошел между нами. Пока его глаза наблюдали за мной, я думал обо всех дверях, которые удерживали этого человека от того, чтобы видеть Озарки снаружи, видеть, как туман розовыми ленточками каждое утро поднимается над пиками. Неудивительно, что брошюры моего отца были такими действенными — яркие улицы были стилизованной мечтой о внешнем мире.

— Я знаю, что это такое, — наконец сказал человек. — Твой папаша уже уйму времени пытается вручить мне хоть одну.

— А, — сказал я. Я отвел взгляд, но глаза снова вернулись к койке. Я не мог ничего поделать.

— Твой папаша повернут на таких вещах, — сказал он. Потом немного помолчал. — Если я возьму одну, ты мне дашь «M&M’s»?

Мои глаза привыкли к полумраку; я мог уже разглядеть слабые попытки этого человека украсить свою камеру: несколько рисунков желтым карандашом на стене, которые казались детскими, поблекший календарь, открытый не на том месяце, стопка писем в углу его стола. В отличие от большой мужской камеры, где мы с отцом должны были раздавать конфеты, здесь не было телевизора, чтобы отвлечь его. Может быть, он совершил какое-то насилие. Может быть, убил человека, напал на женщину.

— Если вы сможете процитировать два стиха из Библии, — сказал я, — я дам вам горсть.

Беспокойные морщины на лице человека обозначились резче, глаза глубже ушли под нахмуренный лоб.

— У меня нет Библии, — сказал он.

— Вероятно, у моего отца есть, в той комнате, — сказал я. — Я быстро принесу вам, и вы сможете найти два коротких стиха. Это будет легко.

— А если я скажу тебе, что читать не умею?

Я посмотрел на стопку писем на его столе. Есть ли кто-нибудь, кто читает их ему, или он просто лжет, не заботясь о том, чтобы скрывать свою ложь?

— Может быть, я смогу прочесть их вам, — сказал я, — и вы сможете их повторить.

— А если я скажу, что у меня плохая память?

Горло сжалось. Я закрыл глаза. Левая ладонь вверх. Дышим. Опускаем левую ладонь. Человек продолжал наблюдать за мной со своей койки. Дышим. Все, что надо сделать — вручить этому человеку брошюру и уйти. Это самое меньшее, что я могу сделать. Не говори себе: «Поверни левую руку». Осознанность — это все.

— Почему бы вам просто не взять одну брошюру? — спросил я. — И мы сможем снова поговорить на следующей неделе.

— Нет, — сказал человек. Это слово между нами было тверже стали. Я больше не давил на него.

Больше я ничего не мог сделать. Когда через несколько минут вернулся мой отец, я спрятал поражение за улыбкой.

* * *

Были подробности, которые я иногда забывал, в той ночи, когда отец поставил мне ультиматум. Воспоминания рассеивались, а потом в неожиданные моменты возвращались. Когда я ждал возвращения отца в тюремном коридоре, и брошюры липли к моей потной руке, а я глядел на участок голого бетона над выходом, я вспомнил самое худшее из той ночи.

Было чуть позже полуночи. Я шел на кухню, чтобы выпить стакан воды. Я задержался перед щелкой света между косяком двери и дверью спальни отца.

— А как насчет доктора? — прошептала мама, в ее руке лежала трубка беспроводного телефона. Отец сидел рядом на краю кровати, глядя на ковер. Я понятия не имел, кто мог быть на проводе, с кем они могли говорить обо мне.

— Ты не думаешь, что это может быть из-за гормонов? — спросила мама.

— Это не из-за гормонов, — сказал отец. — Парню не нужен доктор. Все, что ему нужно — больше читать Библию.

— Откуда ты знаешь? — спросила мама, прикрывая трубку. — Откуда ты знаешь, что ему нужно? Может быть, ему нужен доктор.

В эту минуту мама подняла глаза. Я не мог сказать, видела ли она меня, но она передвинулась на кровати, скрываясь из моего поля зрения.

Я прошел на кухню и глядел на половинку луны за окном, пока ее отражение скользило по нежной ряби озера, совсем не готовый к тому, что ожидало впереди.