Мальчик, которого стерли - [43]

После нескольких минут тишины отец нажал кнопку радиоприемника. Диск «Creedence Clearwater Revival» заменил тишину легкими нотами «Ручья Луизианы», наполненными ностальгией и счастьем, которых никогда по-настоящему не испытывал ни один из участников группы. Всякому прохожему на дороге, должно быть, казалось, что мы счастливы и едем смотреть какую-нибудь достопримечательность у дороги.

Я снова закрыл глаза, прижав запястья к векам, пока образы на сетчатке не распались на части: ледяная глыба, уходящая в черную арктическую воду.

* * *

Образы того, что случилось в ночь изнасилования, тоже оставались со мной, пробираясь почти в каждую минуту наяву: смутный образ младшего мальчика, которого Дэвид, по его словам, изнасиловал; картина, как Дэвид возвышается надо мной, пригибая мне голову вниз. Была секунда, когда я чувствовал себя спокойно; в следующую приходило какое-нибудь завалявшееся воспоминание, и неконтролируемый гнев охватывал меня, гнев, направленный на меня и на все вокруг меня, желание разрушить все, что я вижу.

После того, как Дэвид позвонил и выдал меня родителям, мама забрала меня домой из колледжа, поскорее проезжая на желтый свет, чтобы прибыть домой в рекордный срок. Пока ее тошнило в ванной, отец привел меня в свою спальню, примыкающую к ней; дверь захлопнулась за ним, и он объяснил: то, что я чувствую, неправильно, я просто запутался.

— Ты не знаешь, каково это — быть с женщиной, — говорил он. — Нет ничего в этом мире, подобного удовольствию, которое существует между мужем и женой.

Я не знал, что сказать. Я вел указательным пальцем по подушке, следуя за узором стежков вдоль желто-коричневой луковицы нарцисса. Если бы только я мог двигать руками! Мой профессор по религиоведению заметил однажды в классе мои беспокойные движения рук и пригласил к себе в кабинет, чтобы научить кое-каким своим техникам медитации. Левая рука лежит ладонью вниз. Поверни левую руку ладонью вверх. Только не говори себе: «Поверни левую руку». Осознанность — это все. Хотя мне мало удавалась эта техника, чем-нибудь занять руки — это было лучше, чем поддаваться дрожи.

— В этом столько тепла, это так естественно, — сказал отец, — быть с женщиной.

Я почувствовал внезапный позыв присоединиться к матери перед унитазом, наше отвращение, возможно, соединило бы нас на миг, хотя и по разным причинам. Никто из нас не хотел узнать о половой жизни другого, но это случилось.

Когда мама вернулась в комнату, вытирая рот тыльной стороной ладони, родители усадили меня на краю кровати и объяснили, что они найдут способ исцелить меня. Они поговорят с нашим священником, посмотрят, какой есть выбор. Бывают способы, сказали они. Однажды они слышали, как проповедник, приехавший с визитом, читал лекцию о психологических консультациях. Тем временем я буду проводить выходные дома, в двух часах езды от греховного влияния образования, которое довело меня до этой точки.

Сидя там, не доставая тапочками до ковра, как маленький, водя пальцами по подушке, глядя, как мама все еще размазывает розовую помаду тыльной стороной ладони, я не мог найти мужества рассказать им, что сделал мой друг. Дэвид обманул меня. Знание о моей гомосексуальности должно было показаться более шокирующим, чем знание о том, что меня изнасиловали; или, того хуже, могло показаться, что одно неизбежно следовало из другого, будто я сам обрек себя на это. В любом случае, для моей семьи позор оставался бы прежним.

— Твоя нога никогда не ступит на этот порог, если ты будешь поддаваться своим чувствам, — сказал отец. — Ты никогда не закончишь свое образование.

Этой ночью я принял молчаливое решение соглашаться на все, что придет им в голову, стыд и ярость обосновались в моей груди, заполняя пространства, которые я раньше приберегал для любви, распространяясь под кожей, как невидимые синяки. У меня не было возможность очистить себя, как мама, глядя на свое отражение в воде и пачкая его черты рвотой. Я мог только сложить руки в молитве и обещать Богу, что я буду стараться лучше, пока ковер врезался двойными точечными узорами в мои коленные чашечки. Я мог только стоять перед зеркалом в ванной и водить острым концом ножниц по своему кадыку, вперед-назад, пока лезвие не начало оставлять легкие следы, которые потом было бы непросто объяснить. Я мог только уподобляться грешному Нарциссу, о котором читал в «Мифологии» Эдит Гамильтон, угнездившейся в моем рюкзаке, слишком влюбленному в собственный образ, отраженный в телах других мужчин, и меня слишком сильно преследовало то, что я видел, чтобы отвернуться. Чтобы не утонуть, я согласился на план моих родителей. Пока шли недели, и пока следующие шаги обретали устойчивую форму, мы могли бы определить, останусь ли я в колледже или потребуются более решительные меры.

Каждую ночь приходили образы, четко оформленные, с точностью часового механизма: Дэвид и мальчик; Дэвид, нависающий надо мной; губы отца двигаются, будто независимо от тех звуков, которые он произносит; страх во взглядах родителей, от которого кожа на их лицах дробится на части все более мелкими беспокойными морщинками.