Мальчик, которого стерли - [44]

Я решил сопровождать отца на служение в тюрьме, чтобы покончить с этими образами, в качестве альтернативы самоубийству, о котором я задумывался почти каждую ночь, ножницам, которые начинал нащупывать среди ночи, водя беспокойными руками вдоль кромки между матрасом и краем койки, пока не нашаривал их двойные металлические языки.

Возможно, если бы я знал, как близок на самом деле был к самоубийству, я держался бы подальше от тюрьмы и ее сырых камер, от зрелища жизней, сломанных неправильным выбором и невезением, от людей, которые были неспособны изменить себя, когда это было так нужно — но, возможно, на самом деле я желал знать, как мой отец совершал невозможное, как он исправлял этих людей, дарил им надежду, приводил их обратно к их лучшим «я» перед лицом Бога. «Нет греха слишком великого, чтобы не простить его», — часто говорил отец, перефразируя Исход. Возможно, это было бы применимо и ко мне.

* * *

Я смотрел, как рамка окна вырезает прогалины между деревьями, как отец прибавляет скорость, двигаясь вдоль извивов дороги, и на мгновение я представил, как распахиваю дверь и вываливаюсь из пикапа, будто ковбои в вестернах, которые смотрел отец каждый вечер. Но куда я пойду? Где я найду нового себя? Я проходил по многим лесным тропкам в свободные дни после школы, некоторые из них выводили на белые, словно кости, гранитные утесы, некоторые спускались к дамбам рукотворных озер, все они вели кругами обратно к центру города, завитками лабиринтов, от которых у меня всегда захватывало дух. В «Мифологии» я читал об Ариадне, как она с помощью красной нити вывела Тезея из меховой хватки Минотавра. Но в этом городе, казалось, каждая тропка вела к одному и тому же обветшавшему магазинчику. Казалось, в этом городе Минотавр тебя всегда найдет.

* * *

Я уже узнал, что нет простых, прямых дорог из города. В ту ночь, когда я был разоблачен, когда отец поставил мне ультиматум, в своей спальне я задал несколько поисковых фраз в интернете, все время прислушиваясь к шагам родителей в коридоре. Я запустил онлайн-проверку кредитов и нашел, что на мое имя почти невозможно взять кредит. Я запросил на форумах, как оформить эмансипацию, но все ответы казались слишком сложными; требовалось слишком много форм для заполнения, слишком много подписей, слишком много раздумий. Пока что мои родители вносили больше половины платы за мое образование, и если бы я не смог изменить то, чем являлся, они собирались отнять это у меня.

Но мысль о том, чтобы покинуть моих родителей и каким-то образом продолжать жизнь без них, вступив в сообщество людей, дружелюбных к геям, — это казалось даже хуже самоубийства. Оборвать свои корни, порвать с людьми, которых я любил — это превратило бы меня в пустую оболочку личности, которой я когда-то был, в автомат, лишенный всех шестеренок. Каким-то образом я сознавал, что, если я оставлю за спиной свою семью, это погубит всякую любовь, которую я еще не отбросил, и ее место займет стыд.

За последний месяц профессора литературы в колледже, которые отчасти чувствовали, что происходит в моей семье, старались приглашать меня на ужины, втягивали в дискуссии о критической теории, о Фуко и третьей волне феминизма, о неоконсерваторах, которые обдирали страну как липку. Где-то в это время на президента Буша снизошло Божье вдохновение, и он отыскал в Ираке оружие массового поражения, и каждый ужин, казалось, включал солидную порцию ударов по фундаменталистам.

Мои новые друзья, Чарльз и Доминика, двое из немногих черных студентов в нашем колледже, то и дело дразнили меня за то, что все баптисты были рабовладельцами, что в моем семейном древе было множество белых шовинистов.

— Ваша семья использовала Библию, чтобы держать наших в повиновении, — говорил Чарльз.

— Вероятно, они лупили нас всеми этими Библиями, которые повсюду лежали, — прибавляла Доминика.

Мысль о том, что Король Хлопок сделал с предками Чарльза и Доминики, вдруг заставляла меня стыдиться своей семьи. Иногда я приходил в ужас от того, что мои предки сидят в раю и осуждают мои однополые привязанности, а иногда сам судил их за то, что, как я предполагал, они делали с черными. Пройдет меньше года, и я, находясь в ЛВД, буду задаваться вопросом, почему шифры к генограмме не включали грех рабовладения или расизма, почему такая большая часть истории казалась упущенной.

Сидя там, среди умной беседы профессоров, я чувствовал себя одновременно самозванцем и предателем. Я улыбался в подходящие моменты, отпускал шуточки о своем воспитании, высмеивал политику почти каждого в своем родном городе. Но правдой было и то, что, возвращаясь домой, я часто если не гордился своим наследием, то, по крайней мере, был благодарен тому, что здесь все знакомо. Дома я со вкусом мог произнести молитву, часто — мудрое изречение о Божьей благодати, к месту процитировать Писание, улыбнувшись в подходящий момент. Дома это было облегчением — скользнуть обратно в знакомый мир, обходиться дежурными фразами, утихомирить свой ум. С каждым путешествием домой и из дому границы между двумя территориями становились слабее, и меня все больше пугало то, что произойдет, когда я наконец потеряю почву под ногами.