Мальчик, которого стерли - [32]

Я никогда не захочу подобраться слишком близко к этому участку памяти и увидеть, что там было на самом деле. Очень долго я не позволю самому себе признать, что это вообще было изнасилованием. Подобно многим жертвам, я был смущен. Как я позволил этому случиться? Каким надо быть человеком, чтобы позволить другому мужчине сделать с собой такое? Дэвид вряд ли был сильнее меня, так почему я был таким слабым, таким беспомощным? Я слышал только о том, как насиловали женщин, хотя знал, что Библия говорила о насилии мужчины над мужчиной в истории Содома и Гоморры — одной из причин, за которые Бог наказал их жителей, было то, что они хотели изнасиловать ангелов. Вдобавок ко всему этому позору я знал, что втайне искал случая испытать близость с другим мужчиной, и после опыта с Дэвидом было чрезвычайно трудно считать однополый секс чем-либо помимо изнасилования. Значит, вот от чего церковь остерегала меня все это время? И если таково было наказание на земле, насколько хуже будет после смерти?

Подробности, вспышки — это все, что я мог вспомнить. Взгляните прямо на горящий свет, и вы обратитесь в соляной столп, как узнала на своем опыте Лотова жена. Еще один предметный урок пассивного послушания. Но я все еще нащупываю язык. Я подхожу прямо к краю неведомой границы, выравниваю носки белых спортивных тапочек и пытаюсь вспомнить подробности.

Ощущение утреннего воздуха на лице за день до того, как случилось изнасилование, когда мы с Дэвидом бежали наперегонки вверх по холму колледжа. Прерывистый рев марширующего оркестра сквозь ольховые деревья. Белые тапочки, которые я туго зашнуровал, потому что так хотел выиграть пари. Как я смотрел на лес, пролетавший мимо глаз, деревья поднимались в ритме вальса с каждой стороны дороги — раз-два-три, раз-два-три — высоковольтные провода ныряли и колебались между ветвями. И как я пытался настигнуть его, пока не остановился, сжимая руками колени и складываясь пополам, и меня вырвало на траву, усыпанную камешками.

— Итак, церковь, — сказал Дэвид, обгоняя меня. — Я победил.

* * *

— Тебе здесь понравится, — сказал он. Это было на следующий день после пробежки, в среду вечером, и я сдержал слово.

Дэвид и я сидели на складных стульях с подушечками в старом здании почты, ожидая, когда начнется служба в церкви Пятидесятницы. Подобные старые здания в этом городе лежали в спячке десятилетиями, красные кирпичные стены осыпались, деревянные карнизы проседали крутыми углами за годы дождей и гниения. Чтобы прикрыть следы разложения, церковь повесила большой баннер над кирпичным фасадом. «Молодежная группа «Почта» — гласил он. Когда я входил, крепко сбитый ясноглазый мужчина сказал мне что-то в этом роде. Сказал, что он молодежный пастор.

— Мы просто хотим, чтобы тебе было удобно, — сказал он, похлопав меня по спине. — Может быть, мы тут расслабляемся больше, чем ты привык.

Я слышал, как мой отец проповедовал против церквей Пятидесятницы, против этого «расслабленного» отношения. «Мы не будем здесь молотить руками по воздуху, — говорил он. — Бог не хочет видеть, как мы ползаем туда-сюда по проходам и ведем себя по-дурацки».

Одной из тех черт, что больше всего беспокоили меня в ранних проповедях отца, была его склонность сотворить соломенное чучело, образ врага, и легко сбить его на землю. Церковь Пятидесятницы была подобным врагом: они «говорили на языках», падали в конвульсиях на землю, громко взывали к Иисусу и махали руками. Для нас, баптистов-миссионеров, единственной тропой к Богу было буквальное толкование Библии, крещение, тяжелая работа, миссионерство, преданность и еще раз преданность. Любовь Божия никогда не приходила к баптистам так легко, как к пятидесятникам, хотя в обеих конфессиях это была трудная тропа. Единственным отличием казалось то, что пятидесятники чуть больше полагались на духовное шоу, в то время как баптисты — на праведные поступки и с большим скептицизмом относились к любым личным откровениям, которые не были перед этим утверждены Библией.

Мы заняли места среди прихожан. Дэвид постучал тапочкой по бетонному полу. Раз-два-три.

— Когда начнут громко кричать, — прошептал он, — не слишком дергайся. Идет?

— Идет, — сказал я. Я оглянулся на улыбающиеся лица прихожан. Я узнал многих моих однокурсников, которые в основном не обращали на меня внимания, прочно занимая место внутри радужного пузыря Пятидесятницы, который, казалось, обволакивал их. Теперь они приглашали меня, чтобы я присоединился к их улыбкам. Я перевел глаза на стальные подпорки над их головами. Проследил взглядом за ржавчиной, осыпавшейся вдоль потолка, который вел к череде окон в виде полумесяца с запекшейся коркой грязи над кафедрой. Позади начал угасать закат, и загорелась, оживая, бледная флуоресцентная вывеска «Почты».

— Ты не сделал ничего дурного, — сказал Дэвид. — В смысле, когда пришел сюда.

— Я знаю, — сказал я.

— А по-моему, еще не знаешь.

Я поднял красную книжку гимнов из-под сиденья и перелистал страницы. Песни были не такими, как у баптистов. Они были поновее, более вдохновляющие, им было меньше сотни лет. В них повторялось «Милый Иисус» и «О, Иисус», длинные, казалось, бесконечные припевы, которые могли продолжаться, пока люди чувствовали нужным, или пока Святой Дух не завладевал комнатой.