Мальчик, которого стерли - [29]

— Быть невидимым, — сказал я.

— Это многое говорит о тебе, — сказал он. — Говорит, что ты интроверт. — Он открыл ногой незапертую дверь в мою комнату. — Тебе здесь здорово понравится.

Позже, когда все уже случилось, я так хотел бы изменить свой ответ. Я повторял другой ответ про себя снова и снова, чтобы забыть все случившееся после того, как я вошел в спальню вместе с ним.

Летать, думал я. О Господи, уметь летать.

* * *

— Твоего соседа здесь еще нет, так что у тебя есть выбор. Какую койку хочешь? — спросил Дэвид.

Комната была маленькая, тесная, и мы стояли у входа, глядя на свои отражения в зеркале на стене, покрытом черными кляксами. Я был интровертом рядом с ним — экстравертом. Он улыбался; я хмурился. В то время как его волосы, казалось, отражали золотистый свет из окна, мои темно-каштановые волосы, казалось, поглощали его, забирали из каждого уголка комнаты.

— Так что? — спросил он. — Какую?

— Не знаю, — сказал я.

Ольховые деревья за окном трясли высохшими сережками. Один цветок проплясал перед стеклом, стукнув по нему, и упал под оконной рамой.

— Ну? — сказал он. — Руки устали.

Он перехватил коробку, чтобы лучше удержать.

Я подошел к деревянным койкам. Остальные мои коробки лежали грудами позади меня. Мне никогда не приходилось думать, какую койку занять. Дома я всегда занимал нижнюю, верхнюю оставлял для мамы.

— Давай, — сказал Дэвид, — я уже устаю.

— Я возьму верхнюю, — сказал я, думая, что так будет легче держаться подальше от соседа по комнате.

Он поставил коробку с рамками на пустой матрас. Коробка подскочила на выбившейся пружине, которой еще предстояло причинить мне немало мучений.

— Где твоя семья? — сказал он. — Их уже здесь нет?

— Уехали, — сказал я. — Их уже нет.

Тогда было приятно произнести эти слова.

* * *

Я провел больше тридцати минут в туалете в тот первый вечер, боясь переодеться в боксеры, боясь, что растяжки, оставшиеся после потери веса, обнаружатся, когда я полезу на верхнюю койку. Я изучал себя в зеркале, поворачиваясь, чтобы оглядеть свои ноги со всех углов. Я помнил, как Хлоя иногда сжимала мои бедра и тянулась за поцелуем, а я боялся, что ее рука двинется дальше, когда наши губы сцеплялись. Я гадал, способны ли были все мои занятия бегом когда-нибудь выжечь наконец этот клочок зараженной кожи.

Парень с вялой челюстью, который оглядывал меня сегодня утром, прошел через дверь и подошел к ближайшему писсуару. Он выпустил плотную струю мочи, зачеркнувшую воспоминание о Хлое. Когда я наконец решил, что следов не видно, то отправился обратно в комнату и влез по деревянным ступенькам как можно быстрее, чувствуя, как взгляд моего соседа по комнате, Сэма, скользнул по моим икрам.

— Красивые ноги, — сказал он. — Каждый день бегаешь, да?

— Да, — сказал я. — Порядочно.

Мы с Сэмом не очень много разговаривали, когда он прибыл сюда этим вечером. Пара шуток, но не больше. Как и Дэвид, Сэм рано поднимался и бегал. Он был прилежным. Но, как я осознал, совершенно не был таким обаятельным.

Я лежал на матрасе со свежевыстиранными простынями и прижимал к груди подушку. Я был чистым, незапятнанным, на этих простынях из хлопка, с новым телом. Я думал о том, как мой отец работал на старом семейном хлопкозаводе, направлял хлопок на очищение, сжимая всю эту белизну в тюки, из которых потом делали эти простыни. Быть конечным продуктом всех этих трудов — это приносило успокоение.

Сэм встал и хлопнул по выключателю. Несколько секунд я все еще видел проблеск его белой спины без рубашки, маячивший в темноте.

* * *

Мы погрузились в молчание. Каждый шорох его простыни, каждый глубокий вдох, кашель или громкое сглатывание — от всего этого я просыпался, словно от толчков. Я повернулся на бок. Мне все еще трудно было спать без телевизора, без ровных звуков заранее записанных жизней, которые своими разговорами забивали мой страх перед адом.

Когда мы пролежали в тишине полчаса, Сэм включил телевизор. Комната снова обретала свои очертания в голубом свете экрана, снова открывала свои карманы, полные теней.

— Не мешает? — спросил он.

— Вовсе нет, — сказал я. — Но сейчас ничего не показывают.

— Откуда ты знаешь?

— У меня что-то вроде бессонницы. Но сейчас я так взвинчен, даже телевизор не поможет. Наверное, пойду-ка я пройдусь.

Я вышел из комнаты и несколько раз обошел внутренний двор. Я считал трещины на тротуаре, когда налетел на Дэвида, похоже, тоже страдавшего бессонницей.

Он подошел ко мне.

— Не спится, — сказал он.

— Ты же на новом месте, — сказал я. — Твоему телу нужно время, чтобы приспособиться.

Я недавно читал статью, которая связывала черты эволюции с привычками сна. Было весело читать такое открытое выступление в пользу эволюции, которое походя обращалось против креационизма, так отличалось от того, чему учили меня церковь и школа. «Каким идиотом надо быть, чтобы считать, что произошел от обезьяны?» — часто говорил наш пастор, утверждение, которое завоевывало ему громкие «аминь» от прихожан. В моей старшей школе учительница биологии пропустила главу об эволюции, сказав, что мы можем прочесть ее дома, если захотим. В день, когда мы должны были проходить Дарвина, она пригласила в наш класс чирлидеров, чтобы они провели свой ритуал собрания болельщиков. В качестве заключительного жеста девочки должны были развернуть флаг конфедератов и маршировать кружком, чтобы было видно со всех концов аудитории. При этом наш талисман, Бунтарь, человек с большой головой, одетый, как плантатор, должен был выбежать на футбольное поле и танцевать вокруг девочек. То, что учительница пропустила материал, казалось тогда относительно нормальным, хотя, когда я начал почитывать в интернете кое-что по биологии, я понял: она игнорировала то, во что сейчас верило 97 процентов научного сообщества. Чувствуя себя одновременно проклятым и взволнованным, я прочел еще несколько статей по этому вопросу. Хотя я все еще верил в Бога, мне не по душе была мысль о Боге, который решил игнорировать науку.