Мальчик, которого стерли - [28]

* * *

— Черт, — повторил я. Фоторамки звякнули, угрожая рассыпаться. Всего несколько минут назад я носил коробки вдвое и втрое больше, чем эта, просто чтобы доказать, что я сильнее отца, смотрел, как пятна пота, похожие на мотыльков, растекаются по спине его хлопчатобумажной футболки, пока я следовал за ним вверх по лестнице, и я чувствовал свое превосходство, потому что не обливался потом, а мама направляла наше восхождение, умоляя, чтобы мы, Бога ради, смотрели, куда идем.

Теперь его не было, и хватка моих пальцев ослабла. Одна из рамок упала и зазвенела вниз по ступеням, тончайшая трещина в виде буквы Z обрисовалась на стекле.

— Помочь? — спросил чей-то голос. Он раздался откуда-то снизу и подскочил ко мне. Вот так я буду потом это вспоминать: подскочил. Нет, наскочил на меня, буду думать я. Перехватил.

Я передвинул коробку на правое бедро. Сквозь металлические перила я увидел внизу, как две руки сжимают плотный шар из грязной одежды, белой, уже помятой. Руки обрели очертания, когда приблизились: две тонкие линии, заметно похожие на мои.

Я сбросил за это лето фунтов пятьдесят. Сначала это было постепенно, еще до того, как я порвал с Хлоей, потом так внезапно, что некоторые друзья не могли узнать меня, когда видели, как я бегу вдоль по улицам нашего города, полным выбоин. Я отказывался съедать больше пятисот калорий в день и вдобавок мучил себя бегом как минимум два часа каждый день. Отчасти это было покаяние за мой провал с Хлоей, отчасти — противостояние тому, что, как я чувствовал, люди ожидали от моего будущего в церкви; в этом снижении веса было что-то от гнева, мазохизма, граничившего с анорексией, и это пугало моих родителей: они каждый день спрашивали, что со мной, хотя, похоже, связывали это поведение с моим решением вести активную жизнь и отречься от сидячей жизни геймера, которую я вел. Нельзя было сказать, что я выбрался из всего этого нетронутым, но тем, что осталось, я гордился: тем другим человеком, которого я выкапывал из себя, анонимностью его красоты и стройности. Я обладал тем, что, как сообщат мне в аудитории 101, на курсе психологии, составляло тайну человеческой красоты: истинно средние пропорции.

— Ну-ка, дай, — сказал голос, рука потянулась к коробке, белые трусы-боксеры упали из его рук на пятнистую плитку, наши глаза встретились, признавая друг в друге членов клуба Истинно Средних Пропорций.

— Уверен? — спросил я.

— С Божьей помощью, — сказал он. Значит, еще один клуб. Я задался вопросом, что еще у нас общего.

У него была пустая, словно на «молнии», улыбка молодежного пастора. Я буду называть его Дэвидом. Он тоже был здесь новичком.

— Я тебя уже видел, — сказал Дэвид. Он сказал, что видел меня, когда я возвращался из прачечной, и подождал, пока уедут мои родители, потому что они выглядели милыми, но, как водится, скучными. Пока мы разговаривали, мы нашли друг в друге много общего. Мы произносили обычные банальности, оба предпочитали вставать рано утром, оба интересовались бегом, оба считали себя прилежными учениками.

Он взял мою коробку одной рукой, а поверх другой примостил свое белье и зашагал на второй этаж — шаг левой ногой, приставить правую, шаг правой, приставить левую, — осторожные, детские шаги официальной процессии; задники его коричневых мокасин сияли в пыльном свете, голые пятки выглядывали на каждом шагу, чтобы лизнуть воздух бледными проблесками.

Шум большого духового оркестра раздавался вдоль лестницы, ведущей к входу в спальню. Оркестр нашего колледжа описывал круги по внутреннему двору, маршируя строем в полной форме, инструменты блестели на солнце.

— Нравится тебе здесь? — спросил он.

— Шумновато, — сказал я. — Но неплохо.

— Администратор сказал, они всегда репетируют.

— Как тут можно сосредоточиться на домашнем задании?

Я оглянулся на его боксеры, лежавшие на ступеньках, думая, хотел ли он, чтобы я их поднял.

— Что? Ты не любишь музыку?

— Может быть, мне здесь не место, — пошутил я.

Я отвел глаза от боксеров. Я не знаю, вернулся ли он за ними, или они просто были реквизитом, который можно было заменить. Лежали, как банановая корка, ожидая следующего новичка, ничего не подозревающего, часть грубого комического номера для совсем другой пьесы, совсем другого актера.

— И еще вопрос, — сказал Дэвид, поворачиваясь к полуоткрытой двери моей спальни, все еще направляя половину своей улыбки в мою сторону. — Чтобы как следует познакомиться…

Я хотел повернуть назад и поднять боксеры, примерить их, почувствовать, каково это — быть рядом с этим другим телом истинно средних пропорций.

— Какую суперспособность ты хотел бы иметь? — спросил он. — Уметь летать или быть невидимым?

Оркестр строем ушел из внутреннего двора. Тяжелый порыв ветра распахнул дверь, потом с силой захлопнул.

Быть невидимым, сразу же подумал я. Свободным делать все, что я хочу, идти, куда хочу, чтобы никто меня не разыскал. Я чувствовал себя каким угодно, только не невидимым, уже несколько недель перед тем, как прибыл сюда. После разрыва с Хлоей я пытался продолжать игнорировать ее в церкви, но всякий, казалось, знал, что я в этой истории — злодей, что я, должно быть, сделал что-нибудь ужасное, раз потерял такую замечательную девушку. Хлоя скользила взглядом ко мне через все пространство святилища, цепляясь за плотную руку какого-то другого парня, привыкшую бросать футбольный мяч, и привлекала сердитые взгляды других прихожан в мою сторону, так, что это заставляло их запинаться даже на устных, машинальных молитвах. Господи Боже, молился я, и приглушенное дыхание вокруг становилось громким, ожидающим, — дай мне сил вынести. Что бы ни случилось, люди в дилерском центре на чтениях Библии все еще ожидали, когда я оправлюсь от провала с Иовом, их глаза искали в моих глазах ответ на страдания человеческие. Чтобы никто не смотрел и не слушал — это было для меня чудесной мечтой.