Мальчик, которого стерли - [22]

Я слышал когда-то, что этот город называли мусорной свалкой, и тогда я оскорбился, но теперь я чувствовал, как они были правы. Это было место, где все приходило и уходило, здесь был штаб доставки «FedEx», город с самыми доступными ночными перелетами в другие города, стальные баржи на Миссисипи проходили прямо через его центр; но то, что собиралось и накапливалось здесь, что оставалось и укоренялось — именно это и придавало городу заброшенный вид. Если оставаться здесь достаточно долго, можно было увидеть, как этот город все время тянется к своему мелкому прошлому, вешает портреты Элвиса во множестве закусочных, пришпиливает подписанные автографы к своим стенам, и множество секс-шопов обещает сенсации, которые когда-то наэлектризовывали улицы под звуки джаза и блюза.

— Пора бы уже выходить, — сказала мама, хотя ничем не выдавала, что хочет сдвинуться, ее маленькие руки все еще шарили по столу.

Я опустил рукава, воздух от кондиционера был почти морозным, мои мокрые волосы превращались в ледяной шлем. Лето в этом городе означало то ледяную, то раскаленную температуру, внезапные перемены атмосферы, которые вызывали у организма шок, и на коже появлялись мурашки.

— Ладно, — сказал я, не двигаясь. Мы могли опоздать, если бы вскоре не выехали. Хотя я намеренно оставил свои часы в комнате, надеясь потерять счет времени в учреждении, но на пластиковых часах над стойкой регистрации отеля я видел время: без двадцати девять.

Странная мешанина семейных и деловых типажей изливалась из лифта напротив нашего столика: темно-синие и черные костюмы, узкие юбки-карандаши, пижамы, худи, ноги без носков, легкие шаги, шлепавшие по плитке, когда дети окружали своих заспанных родителей. Странно было думать о том, что эти люди собираются по делам, как обычно, пьют свой утренний кофе, встречая день, который, должно быть, для них ничем не отличается от других. CNN рокотало в углу комнаты, сплетая полог из монотонных слов, распространявшихся по обеденной зоне, и казалось, что они связывали это утро со всеми предыдущими, отдельные слоги были почти неразличимы среди звяканья тарелок и столового серебра: «любые попытки Конгресса регулировать допросы незаконных участников боевых действий — это насилие над исключительным правом, согласно Конституции утверждающим за президентом полномочия главнокомандующего» — люди поднимали глаза из-за столиков каждые несколько секунд, и их взгляды прилипали к экрану.

Я чувствовал себя среди всего этого потерянным, дрейфующим, порядки повседневной жизни разъехались по швам всего за несколько дней, и мне казалось нелепым даже сейчас, что «Гуантанамо», слово в нижней части экрана, вообще существовало, все эти бесчеловечные пытки, происходившие где-то за морями, пока дикторы новостей, сверкая глазами, спорили об их конституционности. Я чувствовал, что схожу с ума. Разве нет мучительной очевидности в том, что мы не должны пытать людей? И в то же время я думал, что могу оказаться неправ. Разве не был я неправ прежде? Разве не эти вопросы, не это либеральное отношение привело меня в ЛВД? Если бы мне удавалось пребывать в безопасности внутри Слова Господня, не задавая вопросов, я мог бы остаться с Хлоей, на пути к нормальной жизни.

Но я позволил мирским влияниям формировать меня. Вчера один из штатных преподавателей, Дэнни Косби, просил нас не спеша, пристально оглянуться на наши жизни и выявить тот период, который продемонстрировал наш греховный путь к гомосексуальности, и я не без ужаса осознал, что большинство моих однополых привязанностей развилось бок о бок с моей любовью к литературе. «Побочные сюжеты из Школы на обочине»: первая однополая влюбленность; «Убить пересмешника»: первый поиск гей-порно; «Портрет Дориана Грея»: первый поцелуй. Неудивительно, подумал я. Совсем неудивительно, что они забрали у меня блокнот.

Чтение светской литературы в ЛВД не поощрялось: пациенты могли «читать лишь материалы, одобренные персоналом», как заявляли наши рабочие тетради, и обычно их авторы были христианами-фундаменталистами; но всего несколько дней без чтения загнали меня в ночную депрессию, и мне становилось трудно засыпать. В старшей школе я потратил столько времени и энергии, защищая себя от чрезмерного наслаждения книгами, боясь, что захватывающий рассказ обратит меня в еретика, и я брошусь очертя голову на одну из греховных троп, по которым следовали мои любимые герои, а я с наслаждением наблюдал за ними. Мой год в колледже принес мне столько свободы, и чтение там поощрялось так широко, что я почти забыл, как это — в буквальном смысле подозревать, что из-за книги мной завладеет демон, как думал я, впервые читая «Заводной апельсин». Электрический язык Берджесса проходил сквозь мое тело так быстро, что кожа загоралась пламенем, заряжаясь тем, что я мог назвать только демонической силой. Я задавался вопросом, получу ли я когда-нибудь снова возможность так же свободно читать, или мне придется оставаться здесь, в ЛВД, столько же лет, сколько и преподаватели, учась жить с побочными эффектами моего греха, держа остальной мир на расстоянии.