Мальчик, которого стерли - [15]

Я лежал без сна в кровати, перечитывая Книгу Иова, надеясь найти простое объяснение Писания. Я пытался утихомирить критическую часть моего мозга, ту самую, которая заставила меня запнуться и остановиться во время утренних чтений Библии.

Иногда мне было достаточно просто посмотреть на открытую Библию — это сообщало мне чувство принадлежности. Иногда, открывая Библию и прижимая страницы ладонью, добавляя новую трещину к переплету, я чувствовал себя ближе к отцу. Я водил большим пальцем по зазубренным петелькам, прижатым к краям книги, пока слова не обретали объем, который я мог поднять и нести в доказательство своей преданности. Я закрыл Библию и положил на ночной столик.

Хлоя написала мне СМС через несколько минут, вибрации телефона-раскладушки вытащили меня из полузабытья: «Что нового?»

«Ничего», — написал я, погребая телефон под подушкой. Мне хотелось душить эти вибрации, пока они не смолкнут. С той минуты, как Хлоя показалась в дилерском центре, она постоянно спрашивала меня, как прошло чтение Библии. Я избегал этого вопроса, то и дело отвечая «хорошо».

Отец не храпел, как обычно, поэтому я знал, что он тоже лежит и не спит. Я боялся, что вовсе не гроза лишала его сна. Гулкие удары, которые будили многие дома в эту ночь, гнали оленей через дороги, чтобы те врезались в машины, были не такими суровыми, как те, что, должно быть, сопровождали страхи моего отца за своего сына. Я слушал, как он молился, несколько минут, задаваясь вопросом, переживал ли он еще раз одну из тех минут, когда Иисус стоял над его кроватью, и кровь Его текла на простыни. Отец заявлял, что его часто тяготили такие видения.

Когда он наконец заснул, его храп был настолько громким, что позолоченные рамки для картин в коридоре за моей спальней почти содрогались. Несколько лет назад мама переехала в соседнюю спальню для гостей, сказав, что ей нужно побыть подальше от того землетрясения, которое представлял собой мой спящий отец, от стонущих пружин, сопровождавших каждый вдох. Когда я был маленьким, в семь-восемь лет, я просыпался от кошмаров, вдохновленных Писанием — синие конусы пламени лизали мои ноги, бездна за бездной открывалась из черноты, скорее ощутимой, чем видимой — и шел по коридору в спальню отца, чтобы постоять у края его кровати, желая, чтобы он проснулся. Я думал, что он понял бы меня, не нуждаясь в словах, что ток между нами был таким свободным и глубоким, у него не было выбора — он должен был проснуться сразу же. Я стоял у шкафа с зеркалом и видел отраженную в нем комнату, изрисованную синим светом телевизора, который отец оставлял на всю ночь, и я дрожал от ярости и страха, в ужасе перед тем, что мне придется вернуться к моим кошмарам. Через несколько часов я пересекал коридор и шел в спальню матери, чтобы исполнить тот же нелепый ритуал. Но всего через несколько минут мама чувствовала, что я стою там, и притягивала меня к себе в кровати, отодвигаясь, чтобы у меня было теплое место.

— Люблю, — говорила она.

— Люблю, — бормотал я, поворачиваясь на бок, скользя рукой по теплым простыням, пока лавандовый запах ее лосьона для тела не окутывал мою кожу.

Телефон снова зажужжал под подушкой. Жужжание становилось сильнее, громче, пока размытые края моего зрения не сфокусировались, будто по щелчку. Я смотрел на перекладины двухъярусной койки, которая осталась у меня на все школьные годы, потому что мама иногда приходила среди ночи на верхнюю койку, и, когда она засыпала, тонкая рука свешивалась через край. Теперь я рисовал себе, как трескается дерево, как доска тяжело падает вниз. Наконец, после нескольких серий жужжания, я протянул руку под подушку и рывком раскрыл телефон.

— Почему ты меня игнорируешь? — спросила Хлоя.

— Просто устал, — солгал я. Я знал, что она была единственной, кто мог бы утешить меня, но боялся, что, сказав ей о своем провале в дилерском центре, я буду вынужден раскрыть правду, которую не был готов признать ни перед кем. Не только затем, чтобы не быть отрезанным от трудов моего отца, но и чтобы не быть отрезанным вообще от трудов Господних, чтобы из-за определенных моих влечений и определенных мыслей я заведомо не оказался в другой команде.

— Гроза.

Когда она беспокоилась, ее голос поднимался почти на октаву. Мне хотелось быть другом, который чувствует себя естественным ее защитником, тем, кто укрывает ее, несмотря на то, что сейчас, казалось, я нуждался в ней больше, чем она во мне.

— Все будет хорошо, — сказал я. Когда же наступит время сказать ей, что происходит? Что я вообще скажу? И если я скажу ей, если я просто приду и скажу ей, что помешает ей покинуть меня ради кого-нибудь более перспективного, отягощенного меньшим бременем? Я знал, это было бы несправедливо — предполагать, что она просто бросит меня. Хлоя была не такова, чтобы сдаваться; она была оптимистичнее всех, кого я встречал. Но я не мог представить такого развития событий, чтобы она осталась, и нам обоим пришлось бы жить со знанием о том, что я сломлен. Сказать ей правду — это положило бы конец любому, даже тончайшему сцеплению между мной и нормальной жизнью. При этом, если бы я просто смог справиться с этим сам, если бы у меня было достаточно времени, возможно, я сумел бы сохранить нашу невинность. Если бы все это в конечном счете подействовало, я мог бы жить со своим обманом, и мои прежние влечения казались бы всего лишь ложью, в которую пытался заставить меня поверить Сатана. Я довольствовался бы знанием, что никогда не прислушивался к этой лжи, никогда не давал ей выразить себя как следует, что я выбрал истинную версию нашей совместной жизни. Тогда это вовсе не чувствовалось эгоизмом.