Мальчик, которого стерли - [13]

— Ты понимаешь, что после этого абсолютно все изменится, правда? — сказала она. — Вы все вместе в одном номере отеля. Аб-со-лют-но.

Но не изменилось ничего. Мы с Хлоей выбирались по ночам с тетиными винными коктейлями, чтобы сидеть у неонового бассейна и смотреть на его волны, рябившие сквозь пластиковый барьер, сердитые волны, которые пульсировали где-то впереди, в темноте. Я начинал думать, что нам не нужно ничего, кроме дружбы. Хлоя как никто другой позволяла мне чувствовать свою полноту. Ее развлекало то, как мы проходили через школьные коридоры, видя одобрение на лицах. Я видел в ее глазах настоящую любовь, на которую однажды мог бы ответить. Когда мы впервые встретились в церкви, ее улыбка была такой искренней, что я решил пригласить ее на свидание прямо после службы, и мы быстро освоились в счастливой обыденности. Смотрели кино, слушали поп-музыку, играли в компьютерные игры, помогали друг другу с домашними заданиями. Казалось, здесь было не в чем исповедаться, до этого интимного момента в машине, и теперь внезапно между нами возникло новое напряжение.

* * *

Отец и я вышли из кабинета, чтобы присоединиться к остальным у подножия машины, каждый из нас опустился коленями на холодную плитку. Над головами у нас висела табличка: «НИКАКОЙ ХАЛТУРЫ! ЭТОТ ТРУД — РАДИ ГОСПОДА».

Слева от меня брат Хэнк сжимал веки, пока тонкие белые морщинки не появились над его красными щеками. Первый продажник по машинам у отца, брат Хэнк мог приспособить речь к любому случаю.

— Дорогой Господь, — начал он, — дай этому мальчику сил, чтобы сегодня утром он смог передать свое послание.

Он обхватил тяжелой рукой мои плечи и прижал меня к своим ребрам. Я чувствовал острый запах ментола, а под ним — запах земли, запах его фермы, которую я видел только на ходу, проходя мимо по лесным тропам, окружавшим наш дом.

Брат Хэнк продолжал:

— Пролей на него Свою божественную благодать и милосердие.

Он помедлил, позволяя отдаленному тиканью хромированных часов отца отрезвить каждого. Послышался поощрительный гул от некоторых людей.

— О да, Господи, — говорили они.

— Да, о да, о да, о да, о да, Господи, — говорили они.

Брат Хэнк оторвал руку от моей спины и приподнял ее над моими волосами, как делал мой отец, прежде чем разбить воображаемое яйцо об мой череп, чтобы воображаемый желток потек по моим щекам.

— Да будет он сосудом истины. Да не прольется никакой лжи из Твоего благословенного источника. Аминь.

— Аминь! — закричали все, поднимаясь на ноги и хрустя коленями.

Мы обосновались вокруг автомобиля, поставив стулья в кружок, в середине брат Нильсон и мой отец. Брат Хэнк вынул пачку Библий из ящика ближайшего стола и помахал ими, как колодой карт; каждый выбирал старательно, изучая свою книгу, прежде чем открыть обложку.

— Скажи мне кое-что, пока мы не начали, — сказал брат Нильсон, вынимая свою собственную Библию из-за подушки дивана. Его имя сияло золотом спереди, вдоль нижнего края потрескавшегося кожаного переплета. Его потрескавшаяся Библия говорила нам всем одно и то же: вот человек, пальцы которого листали и перелистывали каждую страницу в течение последних двадцати лет. Вот человек, который тихо всхлипывал над открытым переплетом, и от его слез намокали и сморщивались красные буквы Спасителя нашего. — Я тут говорил с ребятами, — продолжал брат Нильсон, — и я хочу кое-что знать, парень. Какое у тебя мнение по поводу Ближнего Востока? Что ты думаешь о решении нашего президента?

Я застыл. Существование Хлои ограждало меня от слишком прямых расспросов о моей сексуальности, но были мнения, которые ставили меня под подозрение в любом случае. Я всегда нервничал, когда должен был высказать свое мнение по какому угодно вопросу, ставившему меня перед чужим судом. Считаться неженкой — это одно; считаться неженкой, который сочувствует арабам — совсем другое. Считаться неженкой, который сочувствует арабам — это все равно что вымостить дорогу всем и каждому, чтобы в конце концов они распознали мою привязанность к мужчинам. А когда они раскрыли бы этот секрет, ничто не могло бы их остановить — задним числом они стали бы расценивать любую подробность обо мне, любое мое мнение попросту как симптомы гомосексуальности. Я мог похвастаться тем, что разобрал больше машин, чем другие рабочие у отца; я мог показывать пальцем на парня в школе и смеяться над его узкими джинсами и завитыми волосами — но если бы заподозрили, что я чувствовал определенные порывы или имел определенные мысли, я перестал бы быть мужчиной в глазах этих людей, в глазах своего отца.

— Так что, парень? — спросил брат Нильсон. Он наклонился вперед и слюняво улыбнулся. Казалось, все его силы ушли на то, чтобы приподнять спину с дивана. — Кошка язык откусила?

Я приготовил урок про Иова, самого невезучего из всех невезучих персонажей Ветхого завета. Я думал, что, держась Писания, смогу избежать расспросов, избежать чувства, будто стены шоу-рума сужаются и направляют желтый свет микроскопа на мою иссякающую веру, на мою предполагаемую манерность. Теперь я не знал, что сказать и что сделать.

Я кашлянул в кулак и перевел глаза на свою Библию. Взгляд брата Нильсона я решил не замечать.