Малая Бронная - [73]

— Вырастила тебя, спокойна. И обо мне не волнуйся. Меня теперь ничто не касается. Не испугает бомбежка, не обрадует письмо. Никто не обидит и не утешит. Не заболит сердце. Ничего не будет. И никого. А ты сама справляйся со всеми хлопотами, заботами, горем, радостями. Дели их с другими, а меня, любившую тебя больше всех, теперь это не касается.

— Да, да, — ответила маме Аля. — Я теперь одна. Совсем одна, но для чего справляться со всем, для чего жить? — И Аля открыла глаза.

Возле нее стояла на коленях Зина. Как тогда, рядом с мамой, и бормотала молитвы… Нет, теперь ничего не изменишь, не поправишь.

— Проснулась? — ласково спросила Зина. — Пошли, помянем твою маму, по русскому обычаю.

В их комнате накрыт стол: хлеб, картошка, соленые огурцы, чай и… шоколадка посредине, рядом с бутылкой вина. Кто-то взвыл:

— Ой-о-о!

— Нюра, ну зачем же так? — досадовала Мачаня, ставя рюмки.

Нюрка каталась черноволосой головой по краю накрытой пикейным одеялом постели мамы, одетая, в валенках, только платок стянула и пыталась утирать слезы.

— Страшно-о… на кладбище. Могила вся мерзлая-а, кругом кресты-ы, страшно-о…

— Алю напугаешь, а мы и без тебя все видели, — сказала Зина.

— Она о себе, о своей жизни убивается. — Вера Петровна подошла к Нюрке, приказала тихо и строго: — Прекрати.

— И нет, нет, нет! — подняла Нюрка побагровевшее, зареванное лицо. — Война же! Кабы не она, у Палны сердце б выдюжило, Пашка живой был, Горька не с перебитой ногой, и мы бы не умирали за своих мужиков страхом. Всех мне жаль, всех! А уж Алевтину всех жальчее, мать родная душа, поймет, обережет, поможет… А теперь она сиротинушка-а… Ладно, выпьем за упокой души. — И первой села за стол.

— Возимся с этой лошадью, а девчонка занемела от горя, — всполошилась Зина. — Может, каплю водки ей?

Аля отрицательно покачала головой, взяла со стола шоколадку и отдала не сводившей с нее глаз Люське. Та обрадованно закивала, развернула и быстро сунула всю маленькую шоколадку в рот. Мачаня не успела перехватить и смотрела сердито-предостерегающе.

Они живут, едят, пьют, сердятся, жалеют, а что делать ей? Але?

Тяжелый, пустой, невыносимый день. И сколько еще таких? Зачем?

Опустошение и скованность. Ничего не хочется, ничего не надо. Третий день Аля дома, об учебе и не вспомнила. Не то чтобы забыла, но ненужной казалась эта учеба.

Аля слышала знакомые шаги. Вот просеменила Мачаня, постучала легонько. Через время мягкая поступь Нюрки, потом короткие шажки Зины. Никому не открывала. Они переговаривались, когда встречались у ее дверей:

— На учебе, — авторитетно утверждала Нюрка.

— Вот и слава богу, — отвечала Зина.

И все затихало. Аля разогревала кипяток, варила клецки. Хлеба не было, карточки отдали копальщикам могилы, поэтому можно сидеть, никуда не выходя — незачем.

В голове было смутно. Жизнь, смерть, мама… а хоронили ее без нее, Али, и это мучило. Заболела, говорили ей тогда. Может быть, но не разболелась, выстояла, а все мама, она поехала в деревню менять вещи на продукты. Очень это помогло дочери, а сама мама… Лучше не думать ни о чем.

В дверь давно стучали, Аля не обращала внимания, привыкла уже.

— Аля, открой, это я! — крикнула Натка.

Да, только Натка могла не поверить, что Аля ушла. И Аля открыла. Натка вошла, поцеловала ее, сняла шапку, шинель и сразу взялась хозяйничать. Согрела воды на керосинке, притащила корыто — и за стирку. Все мамино белье выстирала, развесила на чердаке, вернулась, вымыла полы. Нашла сковородку, достала из своей противогазной сумки банку тушенки, разжарила:

— Давай есть, и потопаем.

Аля не спрашивала, куда, не все ли равно? Поели. Натка залезла в гардероб, что-то искала. Велела одеться, сама тоже шинель, шапку вмиг натянула:

— Вот и хорошо, закрывай дверь.

По Большой Бронной, на Палаши. Палаши… тут баня. Точно, Натка привела её в баню! И надо же так подгадать: сегодня у бани рабочий день, а вообще-то она открывалась редко, когда был уголь. Мама ходила с Алей сюда охотнее, вода мягче, ну а если закрыто — в Черныши, за Леонтьевский переулок. Теперь сюда ходили не просто мыться, а и отогреться.

И все равно баня почти пуста, Москва обезлюдела.

Натка, как в доброе довоенное время, взяла четыре шайки, две им под ноги, две для мытья. Сели поближе к кранам и душу. Уже моясь, Натка заговорила:

— Подруженька, нельзя так, живи. Я ведь маму потеряла в детстве, и тетю Настю любила как родную. Все понимаю.

Любила… Аля удержала вздох. А я люблю… и всю жизнь эта любовь будет со мной.

— Думаешь, я забыла свою маму? — словно подслушала ее мысли Натка. — При Мачане тоска по маме стала как ожог. Но жить надо, а жить — это делом заниматься. Понимаешь?

— Угу, — Аля мыла голову, благо Натка мыла привезла. — А ты почему так скоро вернулась?

— Всего на два-три дня раньше. — И, подумав, решилась: — Поезд наш разбомбило вчистую.

— А раненые? А ты? Как же ты спаслась? — И в глазах Али страх, могло же и Натку…

— Как стали бомбить, мы с Олегом Петровичем сразу кинулись раненых выносить из вагонов. Он впереди носилки держит, я сзади, чтобы легче. Таскали в лесок, прямо на снег, больше некуда.

Она поменяла воду на горячую, села, тихонько поливаясь.