Малая Бронная - [74]

— Идем к поезду с пустыми носилками, как жахнет! С обеих сторон, по роще и поезду. Мы упали в снег. Переждали, улетели фашисты. Мы ходим между ранеными, а они… все убиты. — Натка опустила мокрую голову, и непонятно, вода или слезы ползут по ее щекам. — Ну, собрали тех, кто жив остался, от всего поезда двенадцать человек. Олег где-то раздобыл полуторку. Довезли семерых, да еще врача — женщину из нашего поезда, ее вышвырнуло из тамбура взрывной волной, контузило.

— А дальше?

— Сдали в первый же госпиталь, а сами на переформирование, в новый санпоезд, сейчас оформляют новый личный состав.

— Когда поедешь?

— Скоро, может, завтра.

— И как же ты такая… после всего?

— Ты о моих килограммах? Да уж, не твои ребра, все на месте, — и Натка засмеялась. — Есть надо, а то что я смогу в санпоезде? Их понянчи, переверни, подтяни, перенеси, укол делаешь, он брыкается, придержать надо.

Когда вымылись, Натка потребовала:

— Дай посмотреть твою рану.

Ловко разбинтовав мокрые бинты, Натка взбила в ладошках мыльную пену и мгновенно втерла ее в рану. Аля морщилась, сильно щипало.

— Твоя рана бани требует, потерпи.

Потом они отправились под душ. Рана промылась и оказалась неглубокой.

— Видишь, как ей хорошо, теперь надо перевязать.

Быстренько выстирав бинты, Натка побежала одеваться. Идя сзади, Аля любовалась крепким ее телом, розовым, без пятнышка. Невольно оглядела себя. Против Натки она подросток.

Вынув из своей неистощимой противогазной сумки новый бинт и какой-то порошок, Натка похвалилась:

— Белый стрептоцид, теперь все заживет.

Закончив бинтовать, Натка пощупала свои и Алины волосы:

— Подсохли, пора идти.

На улице темно, вот это поплескались! Зато так легко и рука в самом деле не ноет.

— Натка, Натуська, не уезжай… так скоро.

— Надо. Но сегодня мы вместе. — И Натка прижалась тугой щекой к лицу подруги.

Дома только расположились с чаем, и вот он — Горька. Сел в низенькое кресло, ногу вытянул на стуле, взял предложенную чашку кипятка, но поставил, стукнул себя по лбу:

— У меня ж прощальные конфеты, — и вытащил из кармана кулечек леденцов. — Угощайтесь, подружки.

— Почему же прощальные? — посмотрела на него Натка с подозрением. — У тебя нога еще не зажила.

— С Люськой расставались, получили по пакетику. Мачанечка сдала ее обратно в детдом, говорит, не справилась с ребенком. — И умолк, увидев изумленные, возмущенные глаза девчонок.

Но обе не проронили ни слова, будто не слышали про Люську.

— Ты учишься? — повернулся Горька к Але. — На кого?

— На санитара, буду выметать человеческий мусор.

— По стопам отца. Понятно. И твоя мама об этом мечтала. Что ж, воров ловить тоже кому-то нужно. Слушай, как тебе мой экстерьер?

— Повара тебя в госпитале не обижали.

— Вот морда все дело портит, а мне нужен томный вид.

— Зачем? — пожала плечами Натка.

— Чтобы девушки любили.

— Сейчас в Москве таких нет, веселые удрали.

— А ты? — и уставился на Алю.

— Обалдел? Думай, что брякаешь, — оборвала его Натка.

— Извините, девушки, солдатская шутка. Ну-с, я принес вам развлечение, — и опять полез в карман шинели, которую не рискнул снять, в комнате виден пар от их дыхания.

Вынув пачку писем, раскинул их на манер карт, веером, выдернул одно:

— Внимание! Номер первый нашей программы. — Он заглянул в конец письма. — Таня. — И стал читать: «Милый Егорушка, буду ждать тебя. Крепко целую… Таня». Для большей выразительности читаю только существенные выдержки. Номер второй. — Он опять заглянул в конец следующего письма. — Зоя! «Так рада вашему письму, жму левую руку, она ближе к сердцу. Зоя». — Он выдернул третье письмо. — «Спасибо, незнакомый товарищ, за письмо и фото. Может, вы моя судьба…»

— Достаточно, развлек, — остановила его Натка.

— Зачем тебе это, донжуан с Малой Бронной? — укоризненно спросила Аля.

— Скучно же…

— А если они всерьез?

— Не все же. Впрочем, это их личное дело.

— А почему ты Натке не писал или мне? Мы же с тобой друзья детства.

— И юности. Но вы же не такие. О чем вам писать. О грязи, холоде, гибели людей?

— И что? Да и на фронте есть хорошее.

— Хорошее? — поднял брови Горька. — Интересно. Что же это?

— Дружба. И то, что защищаешь.

— Пионерка. Махнуть бы в Канаду, там тихо.

— Ты трус?

— Ранен в бою. Просто жизнь у меня одна.

— А у других десять?

— Каждый решает за себя. А я, девушки, только снаружи цвету, внутри почти усопший, — опять запаясничал Горька, но, не увидев сочувствия, встал: — Намерзся я у тебя, подруга, всесторонне. Больше не могу, сдаюсь. Хенде хох! — И он поднял руки. — Шагом аррш!

Забыл свои письма, да они ему просто не нужны, поглядела ему вслед Аля.

— Упустили Люську, — сразу заговорила Натка. — Как теперь с нею быть? Утром прямо в детдом побегу, а потом ты ходи. Кончится война, мы с Олегом ее к себе возьмем.

— Олегом… Петровичем? С которым вы под бомбежкой раненых спасали?

— Если бы спасали… Ты его видела, когда меня провожала, очкарик такой жилистый. Его очки — наша с ним судьба, если бы не они, нам не встретиться, но хирурга в очках в прифронтовой госпиталь не взяли. В следующий приезд вместе к тебе заявимся, мы решили пожениться. Только Мачане не говори, я ей нужна несчастная.