Малая Бронная - [75]

— И ты… в войну замуж?

— Мы же любим друг друга. Давай спать, я у тебя останусь, не хочу видеть мачеху.

Натка улеглась первой и мгновенно уснула. Але не хотелось спать. Развернула газету. Читала, а по спине мороз: фашисты в оккупированных селениях зверствовали: отрубали людям носы, уши, вырезали на груди звезды, выкалывали глаза… мало им стрелять и вешать? Люди ли они? Но есть и радостные вести. Вот статья об освобождении города Малая Вишера. Где это? Если по карте припомнить, выше Новгорода, кажется. Когда это было? Глянула на дату. Двадцать восьмое ноября. Накануне смерти мамы. Уже пять дней нет мамы, шестой на исходе… Тянутся они невероятно долго, а уже прошли. Если бы как Натка — некогда, как Маша — не присесть. Чтобы не тосковать до боли в сердце… Делом заняться, Натка права. Завтра же на занятия.

37

Натка убежала совсем рано, чтобы успеть в детский дом к Люське до назначенного часа в своем переформировочном отделении.

Аля собиралась тщательно. Оделась потеплее, радуясь успокоившейся ране. Положила в портфельчик тетради, непроливашку, ручку… Что еще? Глянула в зеркало, надевая свой красный беретик. Приехала Натка, отмыла ее всю, что называется, и тело и душу, просветлело и лицо, и взгляд, вон какая чистенькая мордашка, а волосы! Ну, пора.

Прямо в дверях второго номера столкнулась с Осипом.

— Ты жива? — улыбнулся он. — А мы уж чего не надумали… Вернемся к тебе, я тут принес кое-что существенное.

Вернулись. Осип огляделся, положив большой сверток на стол.

— У тебя симпатично: тахта, кроватка, шкап резной, даже кресло, если бы не холод, лучше и не надо. — Аля молчала, и он заторопился: — Я принес твои продуктовые карточки, вот хлеб за четыре дня, — хлопнул он по свертку.

— Это ж целое богатство! Давай чаю попьем, времени хватит до лекции.

— Давай, я его заслужил.

Осип снял шапку, расстегнул полупальто, под ним оказалась офицерская меховушка. Нарезал хлеб, Аля достала остатки сахара, подогрела кипяток.

— Что у вас нового? — спросила она.

— Учимся.

Сам он ни о чем не спрашивал, ел, запивая кипятком.

— Теперь быстро.

— Иди, я догоню.

И, торопясь написала на клочке бумаги: «Натуся! В шкапу хлеб, половина Люське, остальное ешь. Целую. А.». Записку оставила в комнате, а ключ, как при маме, в ящике кухонного стола. Теперь все.

Осипа она догнала на Тверском бульваре. Разговаривать на морозе трудно, Осип идет молча, в каком-то напряжении, прямой как палка, а лицо бледное, вроде замученное. Замучаешься, наверное, тяжелое ранение, раз демобилизовали с инвалидностью. Ей самой пустяковая ранка покоя не дает, а у Осипа что-то с позвоночником, словно доска там у него прикручена.

Вот и знакомая лестница. Марш за маршем, к четвертому этажу. В коридоре их встретила Мария Михайловна, выпуклые глаза сердиты, сказала строго:

— Болела? Давай справку.

— Справки не взяла. — И через силу произнесла: — Мама умерла.

— Извини, — вспыхнула Мария Михайловна. — Что ж не сказала сразу? Помогли бы во всем.

Аля смотрела в смущенное, огорченное лицо завуча, удивляясь себе: как же это ей не пришло в голову? Вот Мария Михайловна, ребята, уж они-то все могли понять, такого насмотрелись, столько пережили. Или это в ней мамина гордость живет? Не жаловаться, не хныкать, не канючить.

— Мне помогли соседи, — наконец выговорила она.

И ведь правда, все сделали Зина, Нюрка, Горька, даже Мачаня хлопотала, соседи, в сущности, чужие люди. Как же это хорошо, когда вот такие чужие люди!

— Пошли на лекцию, — позвал Осип, глядя печально-ласково.

У Али сжало горло: не одна. Теперь отъезд Натки не так страшен.

— Ну-ну, бодрее, — шепнул Осип и сел на лекции рядом с нею.

— Друг, ты чужую территорию оккупировал, — подошел к своему месту Реглан, но Осип так на него глянул, что Реглан вздохнул: — Отступаю, но временно.

Осип никому не разболтал о смерти мамы, и все пошло своим чередом. После занятий Аля сказала ему:

— Спасибо, ты хороший.

Он улыбнулся чуть печально:

— Если в такое время не понимать человека, то когда же? Скажи, что тебе нужно, но без стеснения.

— Я тоже готов к труду и обороне, — пробасил сзади них Реглан.

Подслушал… Но почему-то стало его жаль, и Горьку не надо было так резко обрывать, ему тяжело, ранен. И Аля ощутила, как заполняется пустота одиночества, как к боли ее примешивается капля тепла, тепла-лекарства.

На смену отчужденности от всех и всего пришли муки памяти. За что ни возьмется — мама, мама… Вся жизнь была с нею. А она не знает главного: где же похоронили маму? Все эти дни, пока сидела в комнате затворницей, даже не приходило в голову, что надо пойти на кладбище. И пошла к Нюрке.

— Проходи, садись, гостьей будешь, как раз печку топлю.

Печка. Времянка. Раскалилась, тонкие стенки побагровели. Если бы не это сооружение на ножках, с длинной трубой, мама была бы жива… И опять навалилась тоска, хоть беги. Аля встала.

— Все же ты чумная еще, — покачала головой Нюрка. — Но очнулась. А то мы было посчитали тебя рехнутой, ей-ей!

Этого еще не хватало. Уйдешь сейчас, а Нюрка так и подумает, и раззвонит: свихнулась девчонка. Это ж Нюрка. Виновата ли она, что такая. А какая? Угорела вместе с мамой. А по дороге из деревни сама везла маму и, безусловно, спасла тогда. Аля села, спросила тихо: