Малая Бронная - [66]

Там ничего, кроме одинокого дымка, не было.

Но вот они на гребне уклона, а внизу, совсем рядом, вытянулась вдоль продолжения их дороги деревушка, два ряда заваленных снегом домов, из всех труб поднимался легкий, столбиками, дым, нежно-серый, с румянцем от солнечных лучей. Между домов дорога натоптана, люди хозяйничают еще с темна.

Уверенно пройдя к середине деревни, Нюрка постучала в ставень крепкого пятистенка:

— В таких домах запасливые жмоты…

Калитку открыла крепенькая, румяная хозяйка, оглядела весело, поманила рукой, велела заходить.

На кухне усадила у горячей печи, сама принялась развязывать поклажу гостей.

— Пинжачок возьму, — отложила она мамин бостоновый костюмчик. — Подзорчик, утирки, наволоки… за все про все мешок картох. Ну, как, горожаночки? Да что это я! Вы ж голодные.

Легко ступая в толстых шерстяных носках по чистому полу кухни, хозяйка вытащила из печи чугун, отсыпала из него горяченной мелкой картошки, поставила миску на стол:

— Ешьте, я и капустки не пожалею, — и, выбежав в сени, вернулась с тарелкой квашеной капусты.

Мама с Алей радостно переглянулись, а Нюрка нахмурилась:

— Картохи нам ни к чему, пока довезем, поморозятся.

— Так сальца подброшу взамен, мучки добавлю вон за колечко, оно как незабудка-веселиночка, — взяла маму за руку.

Колечко было позолоченного серебра с маленьким бирюзовым камушком, дешевенькое, потому мама и не сдала его в фонд обороны.

— Колечко у ней памятное, мужем погибшим дарено, а сало у тебя прогорклое, третьегодишнее. — И Нюрка ловко вытянула с полки обсыпанный солью желтоватый брус сала, стала его нюхать.

В этот момент дверь распахнулась, и с клубами морозного воздуха в кухню вошло несколько женщин. Поклонились и уставились на прибывших. Одна из них, молоденькая, в ловком тулупчике и пуховой шали, стрельнув черными глазами, звонко спросила:

— Голодных потчуешь, тетка Хапка? Немытой дробниной, наравне с подсвинками?

— Ой, Лиданька, какой нонче спрос, война же, — вздохнула тетка Хапка. — А вы ешьте, гостенечки, не жмитесь, что даровщина.

Мама ни к чему не притрагивалась, да и Аля не смела есть, стеснялась.

Лиданька между тем рассматривала мамину кружевную шаль:

— Больно дырчата, а уж красива-а… Наволоки, гляньте, бабы, в прошвах, а платье цветочком, шелковое, — и повернулась к молча сидящим горожанкам: — Пошли-ка с нами, все обменяем в лучшем виде, народ кликнем, а тут дела у вас не получится, Хапка она и есть хапка. — И, ловко свернув вещи, Лиданька пошла из дому, не обращая внимания на крики хозяйки:

— Куда же вы, сладимся же!

Мама с Нюркой застегнули пальто, пошли, за ними Аля.

Притопали следом за Лиданькой к занесенному снегом порожку, втиснулись в низкую дверь и оказались в неожиданно большой горнице.

Вскоре набежали бабы, смотрели, примеряли, посмеивались в ладошки, а горожанки, раздевшись, сидели за столом и, сдерживаясь, чинно ели горячие мясные щи. С хлебом, темным, душистым, отрезанным щедрой рукой большими ломтями. А поев, привалились к стенке на широких лавках в теплой, сытой дреме.

Очнувшись, Аля увидела разложенные на высокой кровати с горкой подушек их вещи, а на полу какие-то свертки, кульки, пузатенькие мешочки. Но главным был стол. Его отодвинули на середину горницы, покрыли чистой скатеркой, а на нем! Миска с нарезанным розовым салом, грибы, темно-блестящие, с крупно нарезанным луком, румяные лепешки, источающая пар картошка. Посредине всей этой снеди зеленоватая бутыль. Мама засуетилась:

— Нам пора, женщины, спасибо.

— Поглядим, чего наменяли, — не согласилась сразу уходить Нюрка от такого стола, но мама сердито прошептала:

— Разве не видишь, как всего много? Какая уж тут проверка…

Вместе с Лиданькой к ним подошла черноглазая женщина в черном платочке, сказала строго:

— Просим отведать нашего хлеба-соли. — И поклонилась.

— Вроде напросились, — засмущалась мама. — У вас праздник, а мы тут незваные гости.

— Какие теперь радости? — вскинула черные печальные глаза женщина. — Похоронка нам… поминать будем, не откажите… — И хозяйка вдруг качнулась, бледнея.

— Опять обмерла! — подхватила ее Лиданька, сажая на лавку.

Анастасия Павловна пощупала пульс, вгляделась в посиневшие губы хозяйки, коротко приказала:

— Воды! — И достала из кармана своей жакетки пузыречек с лекарством.

Накапала в стакан, долила водой, напоила хозяйку:

— Положите на лавку без подушки, а ноги повыше, вот так, да пустите в дом свежего воздуха, вон нас тут сколько набилось.

Женщина пришла в себя, но серость с лица не сходила. Вылив в стакан остаток капель, мама велела ей выпить.

— А вы вот что, девчата, найдите-ка карты да похоронку покажите.

Подали растрепанные, пухлой горкой, карты и серую, такую же, как была у Веры Петровны на Пашку, бумагу.

Мама пробежала ее глазами, остановилась на дате.

— Вон как торопливо месяц ставили, могли и ошибиться, — сказала мама, возвращая похоронку.

— Да как узнаешь? — сказала Лиданька.

— Да по картам, — уверенно ответила Нюрка, прекрасно зная, что мама не умеет гадать.

— Умеешь? — обернулась к ней хозяйка.

— Куда мне, вот Пална… на все руки, что лечить, что гадать.

У Анастасии Павловны пальцы подрагивали, когда брала карты. Лиданька освободила край стола, и мама раскинула… пасьянс. Уж Аля-то знала его. Бывало, затоскует мама и разложит карты веером: