Малая Бронная - [58]

Так, всхлипывая, и проснулась. Лежала с закрытыми глазами, и сон этот, со снегом и звездочками, не уходил, не забывался. Ей стало опять страшно, и она открыла глаза. А рядом мама! Даже не поверилось.

— Выспалась? — улыбнулась мама, — А ну, пошевели пальцами!

Аля согнула и разогнула торчащие из бинтов пальцы.

— Все в порядке, — успокоилась мама. — Теперь обедать, я все принесла.

— Как обедать?

— Завтрак проспала, уже и обед у других тут кончился, — посмеивалась мама, раскладывая на салфетке хлеб, ложку, вилку и раскрывая маленькую кастрюльку, из которой так и дохнуло тушеным мясом.

— А ты?

— Неудобно есть здоровому в больнице, — понизила голос мама.

Поев, Аля внимательно смотрела на маму. Та погладила дочь по немытым волосам:

— Ничего не поделаешь, доченька, кто ж мог подумать?

Это она о Славике… И Аля смолчала, спрашивать — бередить раны себе и маме.

— Вставай, попробуем дойти в ванную, там все приготовлено.

Идти было трудно, Алю шатало, хотя чувствовала — ноги целы.

Мама сама ее мыла, стараясь не забрызгать повязку на левой руке. Стыдясь, Аля говорила:

— Как маленькую моешь…

— Ты для меня всегда будешь ребенком.

Уловив мамин напряженный взгляд, Аля решила не рассказывать свой сон, напугается, он и вправду тяжелый.

Устроив Алю на прежнем месте в коридоре, мама сказала:

— Пойду тебя отпрашивать у врачей.

Нечего спрашивать, почему: в больнице, наверное, и всегда не мед, а теперь и вовсе. Лежать не хотелось, только села, а к ней возвращается мама, и не одна, с Яшей.

— Ну, героинечка, врач отпускает тебя под нашу авторитетную ответственность, — присел Яша перед нею на корточки.

Ласково, почти не касаясь, погладил по забинтованной руке, и Аля увидела в его стоячей шевелюре седину.

— Что это? — невольно вырвалось у нее.

Яша печально улыбнулся:

— Метинка, чтоб не потерялся.

Аля провела пальцем по седой прядке, уходящей от узкого лба вбок, и тихо спросила:

— А остальные целы? Все-все?

— Все, ласточка, все, слава богу. — И, вскочив на тонкие ноги все в тех же хромовых сапогах, заторопил: — Поехали!

Он закутал Алю в ватное, принесенное мамой одеяло, повел на улицу. Вышла, путаясь ногами в толстом одеяле, вдохнула свежего, холодного воздуха, приободрилась.

И опять Яша усаживал Алю в кабину полуторки, спрашивая у мамы ключи.

— А ты, мам?

— Поезжайте, я скоро.

Вскочив в кузов, Яша постучал по крыше кабины.

Постоянный шофер этой полуторки не отрывал глаз от дороги, хмуро сосал самокрутку. Аля догадалась:

— На Ваганьковском похоронили Славика.

— Все как положено, — неопределенно ответил он, но это была неопределенность утверждения.

Наверное, где-то близко от могилки отца… И, представив голое, безлюдное кладбище, Аля сжалась.

Свернули на Малую Бронную. Пустая, тихая, бессолнечная. Печальная. И все же к сердцу прилило тепло: цела, живет ее бомбоупорная улица.

— Здравствуй, Малая Бронная.

29

— Аленька!

— Натка! Ты? Приехала…

Она, Натка, кто ж еще? Но какая? В шинели, ушанке чуть набекрень. И такое спокойствие, былой робости как не бывало. А взгляд — само внимание, будто только о тебе и думает, о тебе все ее заботы.

— Это ты возле раненых такая стала?

— Какая? — и смеется.

— Уверенная.

— Я же от ига освободилась, Мачаниного. Вот и стала сама собой.

И смеется Натка по-новому, понимая, что смех ее хорош: ласково-воркующий, и зубы такие, что не стыдно блеснуть ими в улыбке.

— Где была?

— Взяли раненых в госпитале у линии фронта. Сколько боли, горя… А мужчины, ну прямо дети, от боли на стену лезут, а поохаешь над таким, и затихает. Самое же страшное… здоровые, сильные, а… то без ноги, то без руки, иные и вовсе… плохие. А им же дальше жить надо. Ночью другой раз не вагон, а сплошной стон, ругань, команды, маму зовут. Страшно, сердца не хватает выносить такое, а куда ж уйдешь, как их оставить?

Помолчали, Аля ждала. Натка снова заговорила:

— Так всего этого фашистам мало, они наш поезд с красными крестами бомбили. Он сейчас такой обшарпанный, закопченный, во вмятинах, окна фанерой забили. Теперь наскоро ремонтируют, а я вот домой. Вначале было тяжело, дышать трудно, кровь, гной, пот, судна… Привыкла, раненым еще тяжелее. Я выбегу, отдышусь в тамбуре, а они только куревом запахи отгоняют, но ведь не спасешься никаким табаком. Им же еще и боль ко всему этому, еще и жизнь сломанная, неизвестно, как примут жены, о невестах уже и говорить нечего, в них часто не верят. Больше не могу. Давай о тебе. Почему руку на перевязи держишь?

— Попала под бомбежку.

Три слова от всего пережитого. Не распространяться же о своих ахах-страхах, Натка не такое повидала. Да и стыдно после гибели Славика, когда на фронтах такие бои, раненых эшелоны, братские могилы… Всего не перечтешь, бед и горя. А ей что, тыкать людям свой осколочек, вынутый врачом из руки? Вот о Славике:

— Понимаешь, Славик все хотел попасть на фронт, мы с ним решили поступать на курсы радистов. Ему, конечно, не терпелось в настоящий бой, но до восемнадцати еще три года. И, как он говорил, погибнуть, так с музыкой, потянуть за собой с десяток фашистов. А он… без музыки. Так, ни за что.

— Он романтик, наш Славик. Не верится… и о Пашке тоже.

Натка смахивала слезы, а они все текли продолговатыми капельками по побледневшим щекам. Капли… В памяти всплыли далеко вверху отделившиеся от брюха самолета капли бомб, но те были черными.