Малая Бронная - [56]

Зина высунулась, крича изо всех сил:

— Славик, да Славик же!

— Ну что ты? Раз слышно, как бомбы летят, значит, далеко.

Падая, Аля уже не слышала и не видела ничего: ни солнца, ни грохота, но крикнула Славику:

— Давай к нам! — И знала, что он прыгнет к ним, за нею, как в детстве, всегда и везде.

Она чувствовала, как ее тянет за ногу Пана, но помочь ей, сползти самой в траншею не давала рука, что-то ожгло ее в этой темной круговерти. Аля сжалась и покатилась на дно окопа, почувствовав упершийся в плечо ботинок Славика. И тут же земля обрушилась на них.

Это был последний взрыв, немец разгрузился и ушел. Все затихало. Ни урчания самолетов, ни зениток, только вдали одиночные выстрелы пушек. Но вот и они смолкли. Пропели легкими моторами возвращающиеся «ястребки» — и тишина.

— Как в могиле, боже ж мой, — отряхивая землю, встала Зина и полезла из траншеи.

— Ты куда? Еще же может… — остановила ее Пана.

— Славика с нами нет… один, где он там? — И Зина вылезла в пыльную протемь поля.

— Как там? — удивилась Аля, шаря за собой одной рукой. — Он же полз за мною?

Пана не выдержала, тоже полезла, легко вскидывая свое крепкое тело. Было слышно, как осыпается земля на стенках их траншеи, оседает поднятая взрывом земляная пыль.

Инстинктивно прижимая к себе левую руку, Аля поднялась на дне траншеи. Увидела только ноги Паны в кирзовых сапожках. Найдя опору ногам и цепляясь правой рукой за край траншеи, Аля выползла наверх. Встала, чувствуя, как левая рука становится тяжеленной и вроде бы мокрой. Повернулась туда, откуда ее сдернула в траншею Пана. Там она и стояла, Пана. Пыль осела, небо прояснилось и было видно, как грязно лицо Паны, а глаза опущены к земле. У ее ног на коленях стояла Зина, она не отряхнулась как следует, светлый пуховый платок стал асфальтового цвета.

Но чего это они такие… странные. Аля сделала несколько шагов и встала рядом с Паной.

Славик лежал на земле, вскинув руки над головой, словно командуя: «Огонь!» А его обнаженные светлые кудряшки темны, темно и лицо; голубые, широко раскрытые глаза почему-то серые… Это же все пыль! Почему он не сморгнет ее с глаз-то? Но эта мысль мелькнула где-то на втором плане, а главное стало понятно, наверное, сразу, из молчаливой неподвижности Паны и Зины.

Аля напряженно смотрела и смотрела… Черная глубина траншеи, клонящаяся все ниже фигурка Зины, неподвижная Пана, вскинувший руку Славик, его запыленные огромные глаза — все слилось в одно с небом, которое ринулось на нее вместе с нестерпимой тоской и болью, расползающейся от ее левой руки к сердцу и мозгу. Ринулось и накрыло темнотой.

28

В больнице врач сказал, закончив недолгую операцию:

— Осколок удалили, выздоравливай.

Она шевельнула губами: «Спасибо», — но голоса не было. Стягивая с лысины белую шапочку, врач подбодрил:

— Сил на слова не хватает? Крови много потеряла, наверстаешь, не горюй, — и улыбнулся беззубо, совсем старенький, наверное, с пенсии вернули, как того вагоновожатого, центровавшего трамвай в день отъезда на трудфронт.

Положили Алю в коридоре, палаты забиты тяжелобольными и ранеными из гражданских.

Принесли ужин. Она не притронулась к синеватой манной каше. Не могла есть, измученная болью, еще не пришла в себя от навалившейся беды.

К ней наклонился тощий пожилой мужчина с соседней койки:

— Не будешь кашку? Давай мне.

Он и рыхлая женщина с третьей койки ели, постукивая ложками об алюминиевые миски, громко прихлебывали чай. Женщина ворчала:

— Иль за тобой гонются? Набил за обе щеки, как обезьяна в зоопарке, прости господи.

— Ты, соседка, не ругайся, а вникни. Мать, бывало, поставит миску толченой картохи, а мы, пятеро, загребаем наперегонки, кто успел, тот и съел. Только хлеб жевали спокойно, у каждого свой кусок.

Поев, они умолкли. Теперь слышалось шарканье подошв, стук каблуков, нянечки и сестры бегали по палатам, что-то доделывали к ночи. Но вот и они утихомирились, и Аля опять услышала слабый тенорок тощего мужчины:

— Я, к примеру, с язвой тут маюсь, а ты чего?

— Вспоминать тошно, — голос женщины дрогнул. — Фашист поганый зажигалку прямо на ногу сбросил, зашибло и обожгло, и была-то в затишке, под аркой дома, а вот нашла судьбина.

— Если кость в целости, заживет, — обнадежил мужик.

— Знамо дело, а обидно. Сколько я гимнастерок пошила бы за это время на своей швейной фабрике! Да что я, вон девка молоденькая как жить будет калекой? Это мужику можно без руки, завсегда подругу найдет, бабы жалостливые.

— Так, так… и то, сроду не видал, чтоб у кого безрукая или безногая жена была.

— Мужики балованные, никакого понятия.

— Не трожь мужика, он геройский на сейный момент, защитник.

Затихли и они. Аля смотрела на синюю лампочку под потолком коридора, чувствуя, как горяча набухшая рука. Неужели эта рука не будет прежней? Замужества, женитьбы — все это пустяки, но работать без руки… А врач сказал «выздоравливай».

Смутно, как сквозь пелену, вспомнился Яша, перетянувший ее руку прямо поверх рукава жакетки своим брючным ремешком. А сидя в кабине, она увидела свою кисть левой руки… красная, как в перчатке. Кровь? Подумалось об этом как-то вяло, почти безразлично. Машину трясло, боль приливала с каждым толчком.