Малая Бронная - [32]
Есенина читал ей Горька, утаскивая у Мачани зеленый томик. Но стихи не трогали. До войны они почему-то, казалось, не сливались с жизнью, березовые ситцы и запряженные в месяц сани были далеки от темпа строительства домен, выпуска тракторов, подвигов летчиков. Поэтому Горька, повидавший бурные стройки, читал их, как рубил. В ногу с жизнью шагал Маяковский. Но тут протестовал Игорь:
— Всесторонний, социально, политически, не спорю, но ему не хватает нежности, он же поэт!
Была ли у Маяковского поэзия нежности, Аля не знала. Не хватало времени, так много хотелось ухватить, прочитать, увидеть. И классики влекли неодолимо, а они коротко не писали, время, видно, было у них замедленным, хватало на мельчайшие подробности. А Игорю, человеку военному еще со спецшколы, подавай нежность! Может, жизнь в семье без женщины, учеба в мужской школе, точные науки будущего артиллериста требовали противовеса — нежности?
К Есенину на кладбище шли люди, потерявшие главное — опору в жизни. Слабость? Но ведь чтобы «идти» за поэтом, требовалась решимость. Может, мгновенная? И все же…
Пора к маме. Аля пошла в направлении к церкви, и вдруг вспомнилось… такое уже далекое…
…Пашка вместе со всей ребятней шагал в соседний церковный двор, из любопытства. А интересным было все в небольшой церкви с двустворчатыми высокими дверями, с колокольней без колокола и синим ящиком на полукруглой спине церкви, обращенной прямо на Малую Бронную. Ящичек этот почему-то назывался кружкой, внизу красовался амбарный замок, а в щелочку сверху старушки кидали медяки. Кто и когда вынимал медяки, ребята не знали.
Внутри стены церквушки увешаны изображениями бородатых, босых мужиков в рубахах до пят и женщины с ребенком на руках, с глазами взрослого, строгими и печальными. И у всех над головами светятся круги.
В глубине церкви большие двери резного дерева, с крестами и лицами. Двери эти люди в церкви почему-то называли царскими вратами. Но самым интересным здесь было происходящее. Тут давали «кровь и тело Господне». Однажды они встали в очередь за старушками и поп, старенький, седой, жилистой рукой ткнул каждому в рот ложку, которую перед ними облизывали старухи. В ложке было что-то сладко-жидкое, дворничиха Семеновна уверяла, что это вино, оно же кровь Господня. А телом оказалась пышечка с крестом на верхушке и буквами ХВ. Пышечка была пресной и невкусной. Именно Пашка тогда предложил:
— Спросим у Семеновны, что это за буквы, она знает, сильно божественная.
«Божественная» Семеновна и правда все знала:
— Буквы эти — Христос воскресе, а пышечка — просфора. Христос воскрес, ангелы вы мои, пасха настала.
Они убежали, оставив Семеновне остальные пышечки. А вскоре на спор, его затеял Горька, целовали бумажку на лбу человека в гробу, такого серого лицом, безбрового, с проваленным ртом, что и не понять — старик или старуха. Когда дошла очередь до Али, ее губы соскользнули с бумажки, коснулись серой леденящей кожи. Но она успела прочитать на бумажке: «Со святыми упокой». Больше она покойниками не интересовалась, одного воспоминания о серой холодной коже было достаточно, чтобы отбить охоту приближаться к гробу в церкви.
Зато Игорю однажды выпало быть отцом. Все та же Семеновна позвала его, как самого серьезного мальчика, заменить упившегося крестного отца. Игорь посмотрел на завернутого в голубое малыша и согласился. В церковь потянулись Аля, Горька, Пашка.
Сбоку от входа стоял чан на ножке, на его боках кресты и дети с крылышками вытиснуты. Чан парил теплой водой. Поп закатал рукава, перекинул цепь с крестом на спину, протянул было руки к развернутому ребенку, но приостановился и спросил Игоря:
— Крещен, сын мой?
— Зачем это? — удивился он.
— Нехристь?! Вон из храма божьего!
Расстроенный Игорь сказал ребятам уже во дворе:
— Какое его дело? Меня Семеновна позвала быть отцом.
— Каким отцом? Тебе десять лет, это все неправдашнее, — закричал Горька.
— Крестным отцом, у него был бы сын, почти свой, — тихо, но знающе сказал Пашка.
Неудавшийся отец со всей ватагой ребятишек стал каждый день бегать вокруг церквушки, крича во всю мочь:
— Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!
Поп не выдерживал, выскакивал из церкви, задирал подрясник и ну догонять! Запыхавшись, кричал хрипло:
— Антихристово семя! Милиции на вас нет! Ну, попадитесь…
Расплата явилась в виде дядьки в черном костюме, не пустившем их в церковь смотреть свадьбу.
— Кыш, кыш, бесенята, — и отталкивал их трясущимися, но сильными руками.
Пришлось ждать у церкви. Вот и невеста в белом, жених в черном…
— Длинноносая страшила, — определил Пашка. Он уже тогда был знатоком женской красоты, как истинный сын портнихи оценил: — Платье крепдешиновое.
Рядом старушка прошамкала:
— Сподобились прельстительным зрелищем…
Дома Аля спросила:
— Что это — сподобились?
— Удостоились, наградились, — ответила мама.
Аля не посчитала увиденных жениха с невестой наградой.
Давно снесена церквушка, на ее месте стоит школа. Юные жители Малой Бронной легко расстались с церквушкой, весело бегая зимой без пальто в столь близкую школу. А вот взрослые не все. Барин, выходя из дому, приподнимал шляпу левой рукой, а правой скользил по груди. И однажды услыхал за спиной насмешливый, трубный голос Нюрки:
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».