Малая Бронная - [31]
Уложив Пашутку, Аля только подумала, какую колыбельную ему спеть, глянула, а малыш уже спит. Важный такой, ротик приоткрыт, ну вылитый Пашка! Она тихо вышла.
— А мы с Верой Петровной Пашутку купали, он и моется, и спит в том же корытце.
— В корытце? Глянем в чулан, там должна быть твоя кроватка.
Пошли, отыскали. Мыли кроватку, и мама улыбалась, вспоминая:
— Купили мы с твоим отцом эту кроватку на рынке, тогда в магазинах ничего подобного не было. Новенькая, кремового цвета, с люлькой, видишь, у спинок выгнуты петельки? На них вешалась люлька. Поспала в ней ты до семи месяцев и переселилась в кроватку. В ней и Олежка, и Толяша выросли, только перекрашивали, а зря, кремовый цвет самый приятный. Они вытерли кроватку насухо, мама попробовала ее на крепость, покачала, вздохнула:
— Пашутке бы сейчас как раз люльку, да Барин сломал, сделал сыночку качели, не спросясь. Олежке уже три года было, а Толяшка маялся на одной кровати с матерью, она, Глаша, курила, разве это хорошо, ребенку табаком дышать? Я и отобрала у Барина кроватку, он побольше зарабатывал, чем близняшки, мог и новую купить.
Притащили кроватку Вере Петровне, та растрогалась:
— Помню тебя, Алюша, в этой кроватке… Теперь он всем обеспечен, а главное — любовью, — и Вера Петровна заплакала.
15
Повязывая перед зеркалом черный кружевной шарф, мама кивнула на окно:
— Засентябрило. Пока я собираюсь, ты почитай газету, там американский прокурор Кеннеди сделал прессе заявление.
Читать Але неохота, а маме, кроме нее, некому сообщать политические новости: Нюрка в дневную смену, Маша вообще появлялась теперь раз в неделю, вся в делах…
— Представь, раскрыли германскую шпионскую организацию в Америке. Тридцать три немца арестованы. Они через Испанию и Португалию передавали своим, где у американцев военные аэродромы, какие идут передвижения войск. Так зашевелились американцы. Когда куснет, каждый недоволен.
Аля все же раскрыла газету, но перечитывать рассказанное мамой, конечно, не стала. А это что? «Ленинградцы, дети мои…» Стихи. Теплота, боль, надежда, поддержка… удивительный старик.
— Мама, а правда, Джамбул неграмотный?
— Правда. Он самородок, истинный поэт.
— А ты когда-нибудь сочиняла стихи?
— Стихи… Придумала! Твоя мама бесталанная. Собирайся, поедешь со мной. Поспишь, когда вернемся.
Всегда укладывала после ночной смены, а тут — поедем. Аля внимательно посмотрела на маму. Лицо грустно-проясневшее, словно по стихотворению: печаль моя светла…
— А куда мы? Ты такая… необычная.
— Заметно? Годовщина свадьбы, поедем к твоему отцу, поклонимся, — сказала легко, будто не на кладбище, а в полк.
— А я не помешаю? — засомневалась Аля, мама редко брала ее на кладбище.
— Сегодня надо, — ответила мама.
Чем ближе остановка кладбища, тем пустее трамвайный вагон. А близ Ваганьковского сошли только они. У кирпичного столба ворот старушка продавала хилые астрочки. Хоть и не до цветов людям теперь, а все же они нужны. Мама купила белых астр и пошла мимо крестов, ангелов, оградок, решеток и даже сеток. Позади, среди густой еще зелени, осталась церковь.
Мама свернула влево. В этой аллее было попроще: ни громоздких крестов, ни памятников с ангелами. И место более открытое, деревья молодые еще и не так густо посажены. Хоронили тут не купцов и чиновников, а простой люд. Среди незатейливых крестов встречались пирамидки со звездочками.
Перед одной из них мама остановилась. Под звездой — фотография, точно такая же в рамочке дома на этажерке. Отец.
— Видишь, рядом с папой свободное место?
Да, место было ровное, поросшее темноватой к осени травой.
— Умру, похорони здесь. Для того и привела, хочу рядом.
— Мам, ты чего пугаешь? — в своем голосе Аля услышала неуверенность.
— Закон природы: родители уходят раньше детей, — мама помолчала и сказала с горечью: — Закон, который безжалостно нарушила война. А вон там, за могилкой с крестом, видишь пирамидку?
Пирамидка необычная, просто металлический каркас треугольником и звезда из нержавейки…
— Там лежит мама Игоря. Дед Коля сам этот памятничек сварил, очень ее уважал. За верность. В их семье все мужчины однолюбы, все женились только раз.
Игорь никогда не говорил о матери, ему было три года, когда она умерла от тифа.
Анастасия Павловна достала из травы серый от дождей чурбачок, поставила в ногах могилки, села, положила цветы на холмик и опустила голову, как бы оставаясь наедине с мужем. Аля отошла.
Тихо брела между могил, скользя взглядом по надписям: «Мужу…», «Отцу». «Дорогой матери…» — и никак не могла стряхнуть с души подавленность от слов мамы: «похорони здесь…» С чего это она о смерти? Все же нормально. Предчувствие? Скорее обыкновенный страх, бомбежки, отступление, бои, гибель тысяч людей. Сказать прямо стыдится, а вот так — «похорони». И после этой догадки о страхе стало легче. Если уж о бомбежках, так и она, Аля, может попасть первой… Но это не укладывалось в голове. Такого просто не может быть. Она и жизнь — одно. Все будет хорошо.
Подошла к толстому дереву, и прямо в глаза вырезанные на коре знакомые строчки: «В этом мире умереть не ново, но и жить, конечно, не новей». Простенькая витая ограда, такой же крест. Железо ограды и креста покрашены черным, но сквозь краску проглядывает ржавчина. В переплетении ограды оставлена записка. Послание ему… Развернула: «Сережа, иду за тобой!» Бумажка почти новая, а в кресте торчит побуревшая. Аля зашла в оградку, вынула зажатый меж завитков креста листок. «Спасибо, дорогой Сережа, что путь от горя указал». Обе записки без подписи. Ничего себе, «путь».
