Малая Бронная - [30]

— Спасибо. Знаете, Анастасия Павловна, Муза уехала, и мне спокойнее стало, Пашутка теперь только мой…

Она не договорила, из ворот спешила Нюрка с бидончиком керосина:

— Бегите, керосин привезли. — И поставив бидончик, махнула рукой на зенитчиц: — Им что? Вот летчикам — жуть. Вдарила вражья пушка, и нет человека, в распыл! Моряк, тот выплыть может, или выловят. Да-а… а страшней всего танкисту. Заест, к примеру, люк, ни входу, ни выходу, а танк раскаленный, каюк. Пехоте сподручнее, землица спасает, где ложбинка, где бугор. А уж самый фарт артиллеристам, попукивай на расстоянии, так что, Алюшка, женишок твой вернется, свадьбу гульнем, будь здоров! Чего за керосином не бежите?

— Есть у нас… — отозвалась мама, недоуменно глядя на Нюрку.

— Самое страшное попасть к фашистам, — тяжко вздохнула Вера Петровна. — Я хронику не могу смотреть, да теперь и некогда. Такой ужас… вешают, расстреливают…

— Видала и я… разруха, побитые… А они бы не пускали к себе тех фашистов! — взорвалась приутихшая было Нюрка.

— Ах, так? Что ж твой Федор спрятался? Ему жить, а другие воюй, погибай? — И, вздернув запылавшее лицо, Вера Петровна, круто повернувшись, ушла.

— Керосину ей хотела предложить, а она вон какая взрывная стала. Или от Музкиного бегства?

— У нее сын погиб… — сказала мама, строго посмотрев на Нюрку. — А ты завела про смерти…

— Пална, да я ж пошутковала!

— Шути о себе, не растравляй рану матери.

У Нюрки над губой выступили бисеринки пота, испугалась.

— Так мы как? Что на уме, то и на языке. — И Нюрка хлопнула по своим ушам, отводя разговор: — Уши-то вроде прослышались!

Аля с мамой еще постояли. Смотрели на зенитную установку… Сделает ли она Малую Бронную безопаснее или наоборот? Засекут фашисты со своих бомбардировщиков огневую точку и станут долбать… Как оставлять маму одну по ночам? И тут же одернула себя: поддалась Нюркиным словам?

— Пошли, мамочка, — Аля обняла маму за талию, повела домой.

Из-под двери их комнаты белым краешком выглядывало письмо. Видно, почтальон позаботился, чтобы не пропало, второй номер всегда жил нараспашку: заходи, кто хочет.

Мама тихонько вышла. Сев к окну, Аля заметила, что рука дрожит, а с нею и треугольничек письма. Да, да, от Игоря. Развернула. Листок потертый, даже измятый, в клеточку, тетрадный. Где Игорь раздобыл его? Тетрадные листы там, где есть ученики, дети. Есть или… были.

Обычное приветствие и: «По пути любовался природой круглые сутки, спать приходилось по два-три часа». И все. Слова прощания, привет маме, угловато-размашистая подпись. Посмотрела на дату. Две недели назад. По пути… ехал. Куда, на фронт? Любовался природой, а спал по два часа. Ничего себе — любование. Он торопился, буквы наскакивали друг на друга. Может, прислушивался к вою снарядов и командам? Или к стонам раненых? Как там у него все это? Военная жизнь… Неизвестно. А вдруг, отдав письмо наскоро, он тут же упал от пули, раненный? Обстрел или, того хуже, снайпер. Эти снайперы беспощадны, трудноуловимы и стреляют для того, чтобы убить, и только убить. Но почему его обязательно должны ранить? Да, чем тут дрожать от письма до письма, лучше быть там, рядом с ним. На равных.

— На вот овсянки, отнеси Пашутке, — сказала мама, протягивая пакет, а лицо встревоженное, боится даже спросить, что в письме.

— Тебе привет, все у Игоря в порядке, — сказала Аля, и от этих слов самой стало легче.

Положив письмо в тумбочку к остальным, Аля побежала к Вере Петровне.

Все здесь как при Пашке: ковры, добротная мебель и тонкая вышивка на шторах и скатерти. Но… все иначе. Исчез идеальный порядок. На диване набросаны простынки и распашонки, стол заставлен бутылочками, чашками, мисками, тут же куча сосок в тарелке. И уйма игрушек. Медведь, колясочка на палке, кубики, даже конструктор. Все не по возрасту, все из Пашкиного детства.

— Как ты вовремя, Аля! Помоги… — И Вера Петровна подала завернутого в одеяльце Пашутку. — Неси его в кухню.

Он оказался легоньким, теплым, смешно копошился в одеяльце и морщил носик, собираясь зареветь…

И кухня все та же… Столы, буфетик, медный таз висит на стене, ярко начищенный для нового сезона варки варенья.

От жестяного овального таза с ручками шел пар. Пашутка, окунутый в воду до ушек, смолк. Глазенки широко открылись, он загукал.

— Любит воду, в отца, моряком будет, — улыбнулась внуку Вера Петровна, а глаза печальные. — Возьми от печки простынку, сейчас помою и вынимать…

Она ловко потерла малыша куском ваты, подняла на одну руку, облила из кувшина водой. По круглой спинке и реденьким волоскам на голове текли прозрачные струи, ручки ловили воздух, ножки дрыгались… какой же он беспомощный… Но молчит, нравится.

— Вот мы какие чистенькие и славные, — приговаривала баба Вера, и глаза ее стали ласковыми, умиротворенными.

Крепко запеленав, Вера Петровна опять отдала мальчонку Але, сунула бутылочку с соской:

— Корми.

Присев тут же на стуле, Аля смотрела, как чмокает Пашутка, сосет молоко, как замачивает пеленки его бабушка, и не могла постичь, почему уехала Муза?

— Наелся? — Вера Петровна обтерла рукавом залоснившееся лицо, придерживая поясницу, разогнулась у таза. — Теперь спать, спой ему колыбельную, Алюша. А я вытру таз, вот так, матрасик, простынку в него, подушечку, пошли — и понесла импровизированную постель для Пашутки в комнату, поставила на диван.