Малая Бронная - [33]
— Гляньте-ка, крестное знамение наш Барин творит!
— Страшно божье наказание, сильно нагрешил? — взвизгнула смехом Маша.
— Ну что вы, женщины, он просто суеверен, как все артисты, — заступилась мама.
Барин кивнул ей признательно. Где он теперь? О семье Барина во дворе не говорили, будто ее и не было тут.
Наконец Аля нашла папину могилку, но мамы не было. Ушла? Оглядевшись, Аля увидела маму у могилы со стальной звездой. Анастасия Павловна оканчивала ее уборку, кучка сорняков лежала на дорожке.
— Пошли, пошли, все уже сделала, душу свою успокоила, — поднялась мама с колен, отряхивая зазелененные руки.
Трамвай только хвост показал, пошли потихоньку до следующей остановки, скоро не дождешься, теперь вся жизнь замедлилась, кроме военной.
— Ма, а как ты за папу вышла замуж?
— По расчету.
Расчет и мама… просто не вяжется. А мама улыбнулась:
— Все рассчитала: жених старше меня, не пьет, добрый, из себя видный, женат не был. И очень полюбился он мне, образованный, а выбрал простушку. О себе ничего не скрыла: бездетная вдова, болею сердцем. Одно душе спасение — книги. Заслужу, говорит, ваше доверие. Зажили ладно, а тут ты родилась, как награда.
Папа очень хотел видеть тебя юристом.
Их нагнал пустой трамвай, мама помахала, и он притормозил.
— Спасибо, — улыбнулась мама вожатому.
Они ехали по Москве, Аля смотрела, не видя, думала о Пашке, об убиенном Павле. И гнала от себя страшную мысль: кто еще?
16
— Вчера керосин был, девушка, — сказала старая продавщица, которую Аля знала с тех пор, как стала бегать в эту лавку.
— А завтра будет?
— Должны подвезти, если не разбомбят нефтебазу.
— И когда война кончится…
— Никогда. Так и будет, в одном месте затихнет, в другом возьмется. А все мужики! Неймется им, все им мало, захапистые.
— Так наши же не хотели воевать, мир заключили с немцами, — возразила Аля.
— Так то наши. Бабы должны править в странах, они знают, каково родить, разве ж своих детей убивать позволят? Так?
Аля пожала плечами.
— Может быть…
— Точно, точно. Ну, приходи завтра.
Выйдя, Аля встала, посмотрела в даль Малой Никитской, потом на высокий забор, вздохнула, вспомнив, как она с ребятами подстерегала Горького. Он тогда жил за этим забором, и тишина там была такая же, как теперь. В один такой день «дежурства» их здесь, под забором, отыскал дед Коля. Узнав, что им тут надо, скомандовал:
— Марш домой! Не писателя Горького надо смотреть, а его пьесы да книги читать.
С того дня они сдвинулись с «Челкаша», читали Горького с интересом. И повезло, попали во МХАТ, посмотрели «На дне». Ходили удивленные, словно сделали открытие. Вот так люди жили? И такие? Горька сейчас же стал артистом, несколько дней кряду говорил, как Барон, жестикулировал. А Алексея Максимовича они так и не увидели, в тот же год он умер. Было это летом, всей ватагой они сидели на Тверском, вокруг зелень, солнце, а им бы лучше ненастье, Максим Горький оказался их первой общей утратой.
— Сколько бы он еще написал?.. — сказала Натка.
— Нисколько, он же старый, — возразил Пашка.
И заспорили, до скольких лет пишут люди книги. Никто не знал.
Так ни до чего и не доспорились…
Аля заторопилась домой без керосина. Мама уже пришла обедать, примус гудел на кухне, а она сидела в комнате, понурая, опустив руки с газетой на колени.
— Что?
— Киев… — уронив газету, мама сжала гладко причесанную голову: — До каких пор?.. Нельзя, так нельзя! Неужели непонятно…
Конечно, плохо, кто ж спорит, но чем она, Аля, может утешить маму?
Поели овсяного супчика, мама ушла на работу, а Аля вместо сна принялась за уборку. Вычистила, вымыла комнату и кухню, может, маме будет легче, она такая чистюля. Потом наполоскалась под краном вдоволь: одна на всю квартиру, никто не ждет, не подгоняет. А радости нет… Нюрка на своей шоколадной фабрике, Маша на казарменном положении. Столовку ее закрыли, и она определилась в санпропускник:
— Военных приказом к нам доставляют, а гражданских силком затаскиваем, никак не втемяшить людям: чистота — первое средство против заразы и вшей, для их пользы делаем, а нам только тяжкие хлопоты, смотри, чтоб мылись, одежу парь-жарь. Беженцев дополна, и все оборванные, грязные, возимся, а они нас матерят.
…Все дела переделала, можно поспать до ночной смены пару часов. Мама разбудила, когда времени было как раз, чтобы поесть и бежать.
— Я зашла к Вере Петровне, представляешь, Пашутка улыбается. Да и то, что ему, несмышленышу? Гукает и улыбается.
— Правда улыбается? — И Аля вспомнила серьезно сопящего малыша, когда он сосал молоко из бутылочки после купания.
— Да, растет новый Паша… — и мама почему-то погладила Алю по голове.
Пришла в свою смену, работалось почти легко, колечки так и выскакивают из-под сверла. Подошла Катя, промерила колечко-другое, похвалила:
— Все в порядке, и норму превышаешь, девушка. — Ни прежней улыбки, ни веселости — тоскует.
Перед обедом, пробегая мимо, крикнул мастер Мухин:
— Тебе, стрекоза, третий разряд присвоили! За сообразиловку, — и постучал кулаком по своей черной кепочке.
Это почет и деньги, она уже разобралась. Почет — приятно, и деньги нужны, она и в этом стала разбираться. На рынке все дорожало невероятно. У них деньги забирало молоко, выдавали его только детям и больным. У мамы больное сердце, Нюрка ей сколько раз втолковывала:
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».