Малая Бронная - [33]

— Гляньте-ка, крестное знамение наш Барин творит!

— Страшно божье наказание, сильно нагрешил? — взвизгнула смехом Маша.

— Ну что вы, женщины, он просто суеверен, как все артисты, — заступилась мама.

Барин кивнул ей признательно. Где он теперь? О семье Барина во дворе не говорили, будто ее и не было тут.

Наконец Аля нашла папину могилку, но мамы не было. Ушла? Оглядевшись, Аля увидела маму у могилы со стальной звездой. Анастасия Павловна оканчивала ее уборку, кучка сорняков лежала на дорожке.

— Пошли, пошли, все уже сделала, душу свою успокоила, — поднялась мама с колен, отряхивая зазелененные руки.

Трамвай только хвост показал, пошли потихоньку до следующей остановки, скоро не дождешься, теперь вся жизнь замедлилась, кроме военной.

— Ма, а как ты за папу вышла замуж?

— По расчету.

Расчет и мама… просто не вяжется. А мама улыбнулась:

— Все рассчитала: жених старше меня, не пьет, добрый, из себя видный, женат не был. И очень полюбился он мне, образованный, а выбрал простушку. О себе ничего не скрыла: бездетная вдова, болею сердцем. Одно душе спасение — книги. Заслужу, говорит, ваше доверие. Зажили ладно, а тут ты родилась, как награда.

Папа очень хотел видеть тебя юристом.

Их нагнал пустой трамвай, мама помахала, и он притормозил.

— Спасибо, — улыбнулась мама вожатому.

Они ехали по Москве, Аля смотрела, не видя, думала о Пашке, об убиенном Павле. И гнала от себя страшную мысль: кто еще?

16

— Вчера керосин был, девушка, — сказала старая продавщица, которую Аля знала с тех пор, как стала бегать в эту лавку.

— А завтра будет?

— Должны подвезти, если не разбомбят нефтебазу.

— И когда война кончится…

— Никогда. Так и будет, в одном месте затихнет, в другом возьмется. А все мужики! Неймется им, все им мало, захапистые.

— Так наши же не хотели воевать, мир заключили с немцами, — возразила Аля.

— Так то наши. Бабы должны править в странах, они знают, каково родить, разве ж своих детей убивать позволят? Так?

Аля пожала плечами.

— Может быть…

— Точно, точно. Ну, приходи завтра.

Выйдя, Аля встала, посмотрела в даль Малой Никитской, потом на высокий забор, вздохнула, вспомнив, как она с ребятами подстерегала Горького. Он тогда жил за этим забором, и тишина там была такая же, как теперь. В один такой день «дежурства» их здесь, под забором, отыскал дед Коля. Узнав, что им тут надо, скомандовал:

— Марш домой! Не писателя Горького надо смотреть, а его пьесы да книги читать.

С того дня они сдвинулись с «Челкаша», читали Горького с интересом. И повезло, попали во МХАТ, посмотрели «На дне». Ходили удивленные, словно сделали открытие. Вот так люди жили? И такие? Горька сейчас же стал артистом, несколько дней кряду говорил, как Барон, жестикулировал. А Алексея Максимовича они так и не увидели, в тот же год он умер. Было это летом, всей ватагой они сидели на Тверском, вокруг зелень, солнце, а им бы лучше ненастье, Максим Горький оказался их первой общей утратой.

— Сколько бы он еще написал?.. — сказала Натка.

— Нисколько, он же старый, — возразил Пашка.

И заспорили, до скольких лет пишут люди книги. Никто не знал.

Так ни до чего и не доспорились…

Аля заторопилась домой без керосина. Мама уже пришла обедать, примус гудел на кухне, а она сидела в комнате, понурая, опустив руки с газетой на колени.

— Что?

— Киев… — уронив газету, мама сжала гладко причесанную голову: — До каких пор?.. Нельзя, так нельзя! Неужели непонятно…

Конечно, плохо, кто ж спорит, но чем она, Аля, может утешить маму?

Поели овсяного супчика, мама ушла на работу, а Аля вместо сна принялась за уборку. Вычистила, вымыла комнату и кухню, может, маме будет легче, она такая чистюля. Потом наполоскалась под краном вдоволь: одна на всю квартиру, никто не ждет, не подгоняет. А радости нет… Нюрка на своей шоколадной фабрике, Маша на казарменном положении. Столовку ее закрыли, и она определилась в санпропускник:

— Военных приказом к нам доставляют, а гражданских силком затаскиваем, никак не втемяшить людям: чистота — первое средство против заразы и вшей, для их пользы делаем, а нам только тяжкие хлопоты, смотри, чтоб мылись, одежу парь-жарь. Беженцев дополна, и все оборванные, грязные, возимся, а они нас матерят.

…Все дела переделала, можно поспать до ночной смены пару часов. Мама разбудила, когда времени было как раз, чтобы поесть и бежать.

— Я зашла к Вере Петровне, представляешь, Пашутка улыбается. Да и то, что ему, несмышленышу? Гукает и улыбается.

— Правда улыбается? — И Аля вспомнила серьезно сопящего малыша, когда он сосал молоко из бутылочки после купания.

— Да, растет новый Паша… — и мама почему-то погладила Алю по голове.

Пришла в свою смену, работалось почти легко, колечки так и выскакивают из-под сверла. Подошла Катя, промерила колечко-другое, похвалила:

— Все в порядке, и норму превышаешь, девушка. — Ни прежней улыбки, ни веселости — тоскует.

Перед обедом, пробегая мимо, крикнул мастер Мухин:

— Тебе, стрекоза, третий разряд присвоили! За сообразиловку, — и постучал кулаком по своей черной кепочке.

Это почет и деньги, она уже разобралась. Почет — приятно, и деньги нужны, она и в этом стала разбираться. На рынке все дорожало невероятно. У них деньги забирало молоко, выдавали его только детям и больным. У мамы больное сердце, Нюрка ей сколько раз втолковывала: