Максим из Кольцовки - [17]

— Ты что то хочешь спросить у меня? — произнес тот.

— Я… хотел… узнать про Чайковского.

— На-кысь, о чем вздумал спрашивать! — ахнул Фаддей. Мелентий перевел на него взгляд своих огромных скорбных глаз — Фаддей смутился и замолчал.

— Это хорошо, — переводя взгляд на Максима, сказал регент. — Хорошо, что ты интересуешься автором музыки, которая, видимо, тебе очень понравилась.

То, что Максим услышал о Чайковском, не умещалось в голове. Столько написать музыки, столько опер! Вот хорошо бы сесть и прослушать все, все, что сочинил этот необыкновенный человек!

Через несколько дней, утром, когда Орефий и Фаддей спали, нежданно появился Мокий. Молча, с торжествующим видом он вытащил из кармана вчетверо сложенный листок нотной бумаги.

— Она? — только и смог вымолвить Максим.

— Она! «Прощальная заря», — и, указав глазами на спящих певчих, Мокий приложил палец к губам.

— Уйдем куда-нибудь подальше, к пруду, что ли.

Приятели вышли, тихонько прикрыв дверь. Сбросив одеяло, точно кошка, крадучись, кинулся за ними Орефий. Вот они свернули к пруду и скрылись за горкой.

Максиму не терпелось. Добежав до большого раскидистого дерева, он сейчас же развернул ноты и, смущенно глядя на Мокия, спросил:

— Можно, я попробую пропеть?

— Пробуй, коли выйдет.

Максим запел: «Чуют правду…».

«Я тебе покажу, как недозволенные песни распевать», — злобно подумал Орефий. Через несколько минут он был в келье регента.

— Максим и Мокий около пруда поют светские недозволенные песни, против царя!

Лицо регента оставалось бесстрастным.

— Позови сюда Максима, — подумав, сказал он.

— Нет! Нет! Только не я. Не хочу, чтобы он узнал… у него такая сила, он убьет меня…

— Ничего, позови его! — и, глядя вслед Орефию, подумал: «Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц!».

«Преступников» Орефий повстречал по дороге к монастырю.

— Ты куда, фискал, бежишь? — крикнул Мокий.

— А вы разве не видали отца регента, он вас ищет… И мне наказывал, если встречу вас, к нему послать, он у себя…

— Мне, меня, вас, — передразнил Мокий и сказал Максиму:

— Видно, ты ему понадобился, сходи.

Максим ушел.

— Постой! Постой! — схватил Мокий за руку собравшегося улизнуть Орефия.

— Как же ты говорил, что отца регента по дороге встретил, а сейчас выходит, что он у себя в келье сидит и нас дожидается?

Орефий вырвался и пустился наутек.

— Держи его, держи! — кричал вслед Мокий.

Максим вернулся скоро.

— Ну, что? — спросил Мокий, глядя на спокойное, немного побледневшее лицо своего товарища.

— Да ничего! — усаживаясь на скамейку, отвечал Максим. — Видишь ли, Орефий сообщил регенту, что мы поем недозволенные песни, да еще будто против царя. Ну, я, конечно, показал, какие это песни. Мелентий меня выругал, что из головы светское выбросить не могу. Ты, говорит, уже взрослый и должен уметь управлять своими желаниями.

— Может, и насчет курсов теперь хлопотать не захочет, — забеспокоился практичный Мокий.

— Нет, наоборот! Надо, говорит, скорее хлопотать… Наказывал Орефия не трогать, говорит: «Будь выше этого»… Я обещал, только для вида, конечно. Когда-нибудь, с глазу на глаз, я ему покажу «недозволенные песни», он у меня под них попляшет!

* * *

Фаддей каждый день куда-то исчезал. Максима взяло любопытство, и он спросил его об этом.

— На-кысь, чего выдумал! Никуда я не исчезаю, леший я, что ли?

— Ты у меня спроси, — вмешался Орефий, — куда этот пентюх ходит. На колокольне пропадает, у звонаря. Видел, небось, такой маленький, на козявку похожий. Калинкием звать. Правда, звонарь первый на всю губернию. В престольный праздник его даже к «Воскресению» возили звонить.

После того разговора Максим стал прислушиваться к колокольному звону и удивлялся: как можно было раньше не услышать такой красоты! Колокола словно пели человеческими голосами, то низкими, то высокими, то сливались в один аккорд.

— Возьми меня с собой, — попросил он Фаддея.

— Зачем? — спросил тот настороженно.

— Хочу видеть мастера, научившего колокола петь…

Фаддей рассказал Максиму, что раньше Калинкий жил в деревне, но хозяйством почти не занимался, а целые дни играл на балалайке и гармонике. За пристрастие к музыке его называли «тронутым». Но он не обижался, потому что знал: ему дано слышать и понимать то, что для других недоступно.

Однажды летом, когда все были в поле на работе, в деревне случился пожар. День был ветреный, и вся деревня сгорела дотла. Калинкий, как был в одной рубахе и портках, так и пришел в монастырь, где сразу же приохотился к колоколам.

На колокольню они поднялись в самый разгар службы. Колокола гудели, что-то выговаривая. Между ними метался щупленький человечек. Ветер раздувал на его затылке гривку волос, фигура выглядела смешно, налицо было строгое и одухотворенное. Максиму вспомнились слова Ивана Куприяновича: «Всякий пляшет, да не как скоморох».

Колокола стали звучать тише и, наконец, совсем умолкли. Калинкий бессильно опустился на кирпичи, сложенные в углу колокольни. Взгляд его остановился на Максиме.

— Давно собираюсь тебя повидать, очень твоим голосом заинтересован, — сказал Калинкий.

Калинкия интересовали его нижние ноты.

— Уж ты мне потяни вот эту ноту, — просил он, стараясь изобразить своим голоском нечто напоминающее нижнее «соль».