Максим из Кольцовки - [16]

Максим повернулся и пошел через двор. Ему хотелось остаться одному.

Когда на башне пробило три часа, пошел к регенту.

Максим не раз слышал рассказы певчих о келии отца Мелентия: там пахнет артистом! Но самому бывать в ней еще не приходилось, и он с большим любопытством вошел туда. Огляделся. Нет, тут было так же, как у других, но через несколько минут Максим почувствовал, что здесь действительно что-то не совсем так… Воздух! Конечно, воздух! Чуть-чуть пахло духами. Но это, может быть, только кажется? Мокий же говорит, что каждому человеку что хочешь можно внушить…

Вошел Мелентий, встал у окна и, опершись рукой о подоконник, заговорил:

— Позвал я тебя, Максим, для того, чтобы спросить, задумывался ли ты когда-нибудь о своем будущем? — он хотел еще что-то сказать, но, видимо, передумал и выжидательно посмотрел на Максима.

— Учиться буду. Не знаю, где и как, но буду! Только вот не знаю, с чего начать…

— При монастыре есть двухгодичные пастырские курсы. Они дают те же права, что и духовная семинария. Хорошо бы тебя на эти курсы устроить! Если хочешь, я похлопочу. Второе, о чем я должен поговорить с тобой, — не дожидаясь ответа, продолжал регент, — это о твоем сегодняшнем поступке с Орефием. Казначей требовал немедленно убрать тебя из монастыря. Я просил его не настаивать на этом, пообещав наказать тебя по заслугам. — Мелентий отошел от окна, губы его тронула едва заметная улыбка. — Накажу я тебя тем, что лишу хора и переведу на черные работы. Но это не надолго. Скоро престольный праздник, и ты понадобишься. Иди и будь спокоен!

* * *

Пребывание Максима на скотном дворе затянулось. Привычная крестьянская работа не удручала его. Он тревожился только, не забыл ли о нем Мелентий. И вот однажды, в самый разгар работы, прибежал Фаддей:

— Отец регент велел тебе сейчас же идти на спевку. Новый хор разучивать будем!

— Какой?

Фаддей растерянно замигал глазами, сморщил лоб, припоминая, но Максим уже спешил к корпусу, где помещалась хоровая комната. Там все были в сборе.

— Займите свои места, — сказал регент, увидев остановившихся на пороге Максима и Фаддея. Подождав, пока они встанут, продолжил прерванный их приходом разговор: — Так вот, сегодня приступим к разучиванию «Литургии Иоанна Златоуста». Ее написал уже известный вам композитор Чайковский. Музыка сложная, трудная, зато в награду вы получите от нее большую радость.

Максим и еще один пожилой монах, обладавший красивым тенором, были назначены солистами хора.

Это страшно огорчило Орефия. Он рассчитывал, что соло достанется ему.

Максим ликовал. Ему казалось, что он уже достиг того, к чему страстно стремился: он будет петь соло и его будут слушать!

В этот день его ждала еще одна радость. После спевки он увидел на дворе знакомую высоченную фигуру.

Мокий! Конечно, это он!

Максим кинулся к другу.

— А, монах в синих штанах, здравствуй! — приветствовал его Мокий и протянул Максиму сверток.

— Это тебе, от меня!

Максим стал отказываться, но Мокий насильно заставил его взять сверток.

День был знойный, и Максим повел товарища к пруду, где было прохладней. Скинув пиджак, Максим бросил его под тенистый клен.

— Садись! — предложил он Мокию. Но тот уже растянулся рядом на траве, закинув за голову руки.

— Теперь рассказывай, — распорядился он, — вижу, что не терпится.

Максим начал восторженно рассказывать о регенте. Упомянул о злоключениях с Орефием. Потом поделился своей радостью: будет петь соло и все его услышат!

— Ага, значит, и тебя жажда славы сжигает! — громко прокричал Мокий.

— Да что ты, — замахал на него руками Максим. — Да я разве из-за того!.. Ты лучше о себе расскажи, у тебя новостей-то, наверно, больше!

Мокий только этого и ждал.

— В хоре я теперь первый солист, понимаешь? Солист Воскресенского хора! Деньжищ зарабатываю уйму и на сундуке уже не валяюсь, — Мокий приосанился и с торжеством посмотрел на Максима.

— Что же ты с деньгами делаешь? Копишь?

— Не! Деньги — они проходят, как вода между перстами. Друзьям одалживаю. На себя же только и траты, что на сласти, халву ореховую обожаю…

— Одежонку-то новую справил? — поглядывая на его старое, узкое пальтишко и на заплатанные ботинки, спросил Максим.

— Одежонку? — переспросил Мокий. — Меня и в этой хламиде народ обожает. Как соло поведу, так все точно неживые стоят, шевельнуться боятся.

Максиму не нравится, что друг вечно заносится, но хвастовство у Мокия не обидное и походит на истину. Ведь Максим на себе испытал все невыразимое обаяние его голоса.

— Хочу я тебя попросить, — подсаживаясь поближе, переменил разговор Максим. — Достань мне песню, которую Иван Сусанин в лесу поет.

— А, вот в чем дело! — протянул Мокий. — Значит, опера у тебя из башки не вылезает. Только, мил человек, коли оперой интересуешься, так знать надо, что там артисты поют не песни, а арии, ар-и-и-и!

День приятели провели вместе. В монастыре Мокий всем понравился, особенно Фаддею.

— На-кысь, какой высокий да ладный, — говорил он. — А веселый! Голосом-то трещит, что твоя малиновка!

* * *

Разучивание «Литургии» и «Всенощной», написанных Чайковским, всецело поглотило Максима. Спевка уже заканчивалась, а в его ушах, в нем самом еще продолжали звучать прекрасные мелодии. Он задумался, кого бы расспросить о Чайковском и Глинке, музыка которых на всю жизнь покорила его сердце. После спевки он подошел к регенту, но растерялся.