Максим из Кольцовки - [15]

— Вот пришел в Казань учиться пению…

— Ты, верно, голубчик, путаешь. Это не музыкальная школа, а монастырь!

— Я и пришел проситься в монастырский хор, больше деваться мне некуда. Сделайте милость!

— Ну, что же, я тебя послушаю.

Хоровая комната, в которую они вошли, помещалась на первом этаже одного из монастырских корпусов.

— Умеешь по камертону находить тональность? — спросил регент.

Ответив утвердительно, Максим вышел немного вперед, склонил набок голову и запел арпеджио. Начал со средней октавы, постепенно спускаясь все ниже и ниже, наконец, добрался до своих крайних нот. У монаха разошлись скорбные складочки возле губ, а глаза подернулись влагой.

Почувствовав себя в голосе, Максим приободрился и, кончив петь, сразу же, со всем прямодушием юности, высказал все свои мысли: о том, как любит пение и как трудно темному и бедному человеку жить на свете. Рассказал про Ивана Куприяновича, о своей работе на пристани, на заводе, как впервые слушал оперу.

Регент долго молчал, сидя с опущенной головой, потом сказал:

— Что ж, оставайся!

Потянулись однообразные, серые дни. Правда, теперь у Максима было где приклонить голову, к тому же он получал пять рублей и постный стол. К кислым щам и вареной картошке он привык с детства, о другом и не мечтал. Вот только денег не хватало, чтобы обновить одежду. Так он и шлепал по грязи в рваных башмаках, старательно, но неумело штопал штаны и рубаху.

«Что же будет дальше?» — иногда спрашивал он себя. Молчали монастырские стены, только протяжно и тоскливо гудел колокол.

Кроме Максима, в хоре было еще два юных певчих: Фаддей и Орефий. Фаддей, высоченный, белобрысый, кроткого нрава, всему верил, боялся лешего, любому готов был отдать последнюю рубаху. Он и говорил как-то чудно:

— На-кысь… возьми-кысь…

В монастырь он попал потому, что у него все вымерли, а тетке, колченогой и глухой, он был «никчемуточки». С прохожими нищими она отправила его в Казань. Пределом его мечтаний было выучиться на дьячка и вернуться домой. Добиться этого он рассчитывал своей старательностью: пел громче других, учил новые хоры, забывая о сне и трапезе.

Орефий был полной противоположностью бесхитростному Фаддею. Племянник монастырского казначея, он считал себя «величиной», важничал, задавался. Маленький, он, чтобы казаться выше, ходил на цыпочках, бесшумно. Лицо его казалось покрашенным одной серой краской: серые брови, серые щеки, серые губы, и только острые глаза привлекали внимание частой сменой выражений: то злобы, то зависти, то хитрости. Кого-нибудь выследить или выдать для него было большим удовольствием. Целью Орефия было попасть в духовную семинарию, а оттуда — священником в Воскресенскую церковь, здесь же в Казани, именно в Воскресенскую, а не в какую-либо другую.

Впервые услыхав голос Максима, Орефий возненавидел его сразу и бесповоротно. Правда, в душе он восхищался его голосом, потому ненавидел еще больше. Максиму, чуждому зависти, казалось непонятным такое отношение к себе со стороны нового товарища.

С первых дней Максим привязался к регенту Мелентию. От словоохотливых послушников Максим узнал, что Мелентий был когда-то известным артистом.

Орефий, поняв чувства, которые питает к регенту Максим, избрал их предметом травли.

Как-то ранним дождливым утром; Максима послали, отнести в церковь свечи. Перебежав двор, Максим вошел в церковь, едва освещенную лампадами. Тут же, следом за собой, он услышал торопливые шаги и, полагая, что это монах, к которому его послали, обернулся, но увидел запыхавшегося Орефия.

— Послушай, послушай, что я сейчас узнал! — зашептал тот, глядя на него злыми глазами. — Регент-то сюда попал из-за бабы…

— Не смей так говорить! — остановил его Максим. Но Орефий, брызгая слюной, продолжал излагать грязные подробности сплетни. Максим не выдержал и что есть силы отшвырнул его от себя. Орефий, взвизгнув, отлетел к двери, прямо под ноги входившим регенту и казначею.

— Ой, убивают! — заорал, не подымаясь с пола, Орефий.

— Да как ты посмел? Ты знаешь, что тебе за это будет? — наступая на Максима, прошипел казначей.

Максим стоял не двигаясь и не оправдываясь.

— За что ты его ударил? — спокойно спросил Мелентий.

Максим в тон ему ответил:

— Я не ударял, а только отшвырнул его от себя.

— А за что?

Максим замялся, потом твердо ответил:

— Он плюнул мне в лицо.

— Ты, конечно, знаешь, что поступил нехорошо!

Максим молчал. Им овладело упрямство, ему хотелось подойти к Орефию и при всех ударить его.

Регент посмотрел в глаза все еще сидевшему на полу Орефию и, обратясь к Максиму, приказал:

— Придешь ко мне в келию к трем часам!

* * *

Максим вышел на улицу. Дождь кончился. Воздух был напоен ароматом цветов и земли. Лиловые гроздья сирени, отяжелев от влаги, приникли к ограде. По небу бежали быстрые рваные тучи, далеко погромыхивал гром.

К Максиму подошел Фаддей.

— На-кысь, из деревни прислали, — протянул он горсть орехов.

Максим взял один орех и машинально опустил его в карман.

— Дух-то какой! — звучно втягивая длинным носом воздух, проговорил Фаддей. — Вот когда я вернусь в деревню…

— Сирень посадишь? — жестко спросил Максим.

— Да нет! — ухмыльнулся Фаддей, вынимая изо рта орех. — Я вот что хотел сказать. Когда вернусь в деревню…