Максим из Кольцовки - [18]

Максим поделился с Калинкием мечтой о музыкальной школе. Тот со вздохом сказал:

— И не думай об этом! Старайся лучше выйти в дьяконы, с твоим голосом цены тебе не будет! — и предупредил: — Держись подальше от монастырской братии, а то они всему научат: и водку пить, и курить, а это для голоса одна гибель!

Максим зачастил в гости на колокольню.

* * *

Максим стал замечать, что Фаддей иногда ходит с заплаканными глазами. Толстые, улыбчивые губы — и те погрустнели, сложенные в печальную, недоуменную гримасу.

— Чего это у тебя глаза на болото переехали?

Фаддей дернул острым, худым плечом и ничего не ответил. Но Максим был настойчив.

— Дядя Калинкий, ты не знаешь, отчего Фаддей заплаканный ходит? Может быть, его кто-нибудь обижает?

— Книгу мы читаем, он над ней и плачет. Только, я смотрю, не слезами обливаться надо, а сердцем крепчать от таких книг!

— А что это за книга такая?

— Максима Горького, «В людях».

— Дай и мне почитать.

— Закончим, тогда дам. Только не потеряй. Вот и сейчас читать будем!

Максим остался послушать.

Когда пришел Фаддей, Калинкий начал читать вслух. Потрескивала свеча. Голос Калинкия звучал особенно трогательно. Максим присел на полу у двери. То, что читал Калинкий, было хорошо знакомо Максиму.

Заполучив, наконец, книгу, он просидел над ней две ночи подряд.

«Вот бы увидать этого человека — Горького! Ведь и зовут его тоже Максим. Спросить… Нет, не спросить, а сказать, как он книгой душу растревожил…».

Максиму хотелось, чтобы эта книга всегда лежала в его сундучке, чтобы в любое время он мог открыть ее и снова прочесть.

«Куплю, — решил он. — А башмаки можно и в следующем месяце справить».

Но в магазине книжки не оказалось.

— Не желаете ли взамен что-нибудь из произведений графа Салиаса? — предложил услужливый продавец.

Максим, круто повернувшись, направился к двери. Калинкий подарил ему заветную книгу:

— Я постарше, а тебе она на всю жизнь наукой будет, бери!

* * *

Свободное время звонарь посвящал рыбной ловле. Приохотились к ней и Максим с Фаддеем. Как только вечерняя служба отойдет, соберут снасти — и на пруд. Там тихо, таинственно. Разуются, ногам приятно от неостывшего еще песка. Фаддей и двух слов не скажет, как уже спит, а Максим с Калинкием долго сидят на берегу. Над головами белеет широкий Млечный путь, наполненный звездной россыпью.

— Вишь, словно в ступе натолкли и по небу рассыпали, — говорит Калинкий. — А вот мне один певчий рассказывал, будто на звездах тоже люди живут. Слышишь, Максим?

— Слышу, — отвечает Максим. — Только мне другое рассказывали, будто звезды — это души человеческие: как человек умрет, так новая звезда загорается.

— Думаю, это пустое, — отвечает Калинкий. — Другая душа не то что звездой — земляной кочкой стать недостойна…

Наступает молчание. Каждый занят своими мыслями.

— Давно я хочу спросить, дядя Калинкий, — начинает Максим. — Как думаешь, откуда на свете песни взялись?

— Из природы, — уверенно говорит Калинкий. — Ты, парень, послушай: лес шумит, своя у него песня. Вода плещется, слышишь, тоже ровно по нотам. А воздух? Все в нем поет, все играет!

Звонарь запрокинул голову и закрыл глаза, прислушиваясь.

Молчание снова прерывает Максим:

— Помню, пел я песни, многие меня хвалили, а услышал в Кошлоушах хор и понял, разве ж у меня песни? Так, мурыга одна! Потом встретил Мартыныча, еще больше в песню влюбился. А на оперу попал, вся душа вывернулась наизнанку…

Узкая полоска зари ширится, от нее розовеет вода, подымается вверх туман и тает.

— Ж-ж-ж! — свистит леска, заброшенная Калинкием. Вскоре в воздухе уже трепещет, сверкая серебряной чешуей, рыбка. У занятых больше разговорами, чем делом, Максима и проснувшегося Фаддея рыба то срывается, то склевывает червяков, то еще хуже — уплывает вместе с удочкой.

— Да что вы делаете? Ведь этак всю рыбу избалуете… Эх, вы, горе-рыбаки!.. — возмущается Калинкий.

В один из таких моментов, когда звонарь покрикивал на своих помощников, в кустах зашуршало, и знакомый, до боли знакомый голос окликнул:

— Макси-и-и-им!

Удочка полетела в воду. Максим перевернулся винтом на месте и замер.

Навстречу ему шагнул дед. Сгорбленный, в коричневом армяке, теплой суконной шапке.

Поздоровался с Максимом за руку и все смотрел на него и смотрел, а из глаз его текли слезы, терялись в густой седой бороде.

— За тобой приехал, — сказал, наконец, он, отворачиваясь от Максима.

— Как за мной?

— Да где же это слыхано, чтобы внук потомственного плотника в монахи шел? За что, господи, мне такое наказание посылаешь?

К деду подошел Калинкий, скрестив на груди руки, низко поклонился.

— Прошу ко мне в сторожку, с дороги отдохнуть.

— Спасибо! Коли не прогонишь, зайду, пока он, — дед кивнул в сторону Максима, — вещички соберет.

— Ты не тужи, я все улажу, — успел шепнуть Калинкий Максиму.

Старшие пошли вперед, молодые следом за ними.

До сторожки звонаря все шли молча.

Когда старики остались одни, Калинкий рассказал деду Михайле, что монахом Максим даже и не числится, а поет в хоре певчим, что регент обещает с осени устроить его на пастырские курсы.

— Что же, если на псаломщика выучится — хорошо! — сказал дед после недолгого раздумья. — Больно уж в деревне бедность одолела!