Максим из Кольцовки - [19]

Погостив у внука день, получив от него три рубля и оставив свое благословение, успокоенный дед уехал домой.

* * *

Максим не разделял чаяний деда. У него была своя мечта, одобренная Мартынычем и Анисимом, — идти в артисты… Часто перед его глазами вставал Сусанин, в ушах звучала музыка оркестра. А когда припоминалось монотонное чтение псаломщика, однообразное помахивание кадилом соборного диакона, тоска охватывала сердце. Правда, Максим иногда, оставаясь один, тянул «Многая лета», но только для тренировки голоса. И в эти минуты он особенно отчетливо понимал, что его мечта трудно исполнима. Учиться пению, не имея за душой и ломаного гроша, — пустая затея! На пастырских курсах он будет хоть чему-то учиться, иначе ему, нищему, дорога одна — в грузчики, а в грузчиках он — ни себе голова, ни деду помощник!

«Благодарить надо отца Мелентия, — не раз приходил он к выводу, — и пока смириться на этом».

С осени Максим стал слушателем пастырских курсов. К его великой радости, туда же был принят и Мокий, и к досаде Максима, а еще больше Мокия, на эти же курсы был зачислен и Орефий. Всех троих поселили в одной келье. Правда, собирались они вместе только поздно вечером, ибо днем были заняты на курсах, а Максим, кроме этого, продолжал петь в хоре, зарабатывая себе на жизнь. Совместительство было не легким. Занятия и спевки требовали много времени. Малоподготовленному Максиму нелегко давалась наука, и над уроками приходилось засиживаться далеко за полночь. За ворота он выходил в редких случаях — лишь по необходимости — в нотный магазин или на почту.

В один из таких дней, когда он возвращался из города, его внимание привлекли звуки рояля. Они доносились из открытого окна маленького деревянного дома. Максим машинально опустился на ступеньку крыльца.

«Опоздаю! Надо идти!» — мелькнула мысль, и сейчас же он забыл о ней. Музыка оборвалась. Стукнула крышка рояля. Из окна выглянул старик.

— Нравится?

Максим молча кивнул головой.

— Это Чайковский!

— А вы арию Сусанина из оперы Глинки знаете? — неожиданно выпалил Максим.

— Знаю!

— А вы кто?

— Учитель пения.

Учитель пения в воображении Максима рисовался каким-то необыкновенным, неземным существом, а этот старик был в потертой бархатной куртке, совсем обычный и простой. И Максим, не раздумывая, сказал ему, что очень любит пение, но что петь ему приходится только в монастырском хоре.

— А ну, заходи в дом, послушаем, на что твой голос годен.

В комнате было много портретов, на одном из них Максим увидел сатану, с рожками, с загнутой вверх бородкой, с непомерно большими ушами. Максим закрыл глаза, потом снова открыл и, смущенный, попятился к двери.

Глаза! Это глаза регента! Огромные, темные, на портрете они светились сатанинским лукавым блеском.

— Да ты, милый, не бойся! Он не тронет! — со смехом сказал учитель пения. — Это портрет оперного певца в роли Мефистофеля.

— Кто это? — прошептал Максим.

— Я же сказал: Мефистофель, артист Михаил Петрович Звонцов!

— А где он теперь? — все так же тихо продолжал спрашивать Максим.

— Не знаю!.. Ну, что же, споем арию Сусанина? — переменил разговор учитель, открывая клавир.

Максим, не дожидаясь вступления, запел невпопад «Чуют правду…»

— Арию мы после споем, — прервал его учитель. — А пока начнем с арпеджио.

Проверив голос Максима во всех регистрах, он задумался. Имеет ли он право сказать этому юноше: «Бросай все и иди в музыкальную школу!» Прямоты требуют от него честность и профессиональный опыт, но тогда нужно помочь, а как? Сам он живет только уроками. Не сказать — значит взять на душу грех: ведь у юноши редкий голос! «Буду с ним заниматься, а там увидим!..» — решил он.

Так неожиданно сбылась мечта Максима. Он начал учиться пению у настоящего учителя — Феликса Антоновича Ошустовича.

Теперь Максим понимал, что нельзя было назвать уроками пения его занятия с Иваном Куприяновичем. Тот придерживался двух приемов: первый — «залейся» — и Максим удачно брал какую-нибудь ноту, второй — «гуще, гуще бери! Чтобы как колокол, да не в церквушке, а в соборе!..»

Феликс Антонович предъявлял к нему так много требований, что на первом уроке Максим даже растерялся, а возвратившись домой, сказал Калинкию, что он даже и представить не может, какое трудное дело пение, сколько для этого всяких премудростей преодолеть надо!

Самым удивительным открытием для него было, что главное в пении — дыхание.

— Дыхание — оно во всем главное, — подчеркнул Калинкий, — и земля дышит, и каждая букашка на ней тоже без дыхания не обходится…

И хотя он говорил совсем о другом, Максиму казалось, что его поняли правильно.

* * *

Максим и Мокий теперь редко встречались с Фаддеем. И вдруг они узнали, что он тяжело болен.

— Родные мои, — сказал Калинкий, обращаясь к ним, — если можете, помогите. — Он поведал печальную правду: Фаддей простудился и стал на глазах таять, кашлять кровью… Чтобы об этом не знали в монастыре и не выгнали его, Калинкий выхлопотал Фаддея как бы в помощники себе на колокольню. С тех пор он живет у него в сторожке… «Вернее, не живет, а мается… Просится в деревню, а денег на дорогу достать негде. Нужно этих денег не меньше как рублей шесть — восемь!»