Максим - [7]

— Ты? — изумился интеллигент. Говорили они на том же языке, что и старец, только худой слова выговаривал как-то странно, будто с трудом, обдумывая построение фраз. Так говорят те, кто уже достаточно хорошо знают чужой язык, но думают все еще на своем.

— А ты что думал? — искренне возмутился верзила. — Или я чурбан неотесанный? Мне легко из дома уйти? Там хорошо, сев скоро, мама бражку варит. А здесь? Да куда тебе! Ты к нам только прошлой весной приперся. А там…

— Родина…

— А ты не смейся! — взвился великан, сжимая огромные кулачищи.

— Да не смеюсь я, — примирительно улыбнувшись, ответил юноша. — Куда уж нам, бесчувственным! Только вот напомни, пожалуйста, кто там мне все на уши капал, что ему скучно, кулаки не на ком размять, что в этой деревне век проживешь и никого не увидишь, а там, в городах, таких, как ты, ценят. Кто мне про торговца рассказывал? Сколько он там тебе давал?

— Мешочек серебра в месяц, — мечтательно ответил верзила.

— Вот-вот, а кто мне плакался: родители не пустили, батька выпороть пригрозился, а теперь — родина ему! Кто говорил, что пора ему в мир идти, красоты других земель посмотреть?

— А корова тут при чем? — резонно спросил верзила. — Ты почем корову в лучшие тряпки старостихи обрядил?

— Хватит! — нахмурился худой. — Заканчивай с хандрой: жизнь продолжается, границу мы прошли, осталось каких-то два дня, и твоя мечта исполнится.

— Где граница? — тихо прошептал верзила, испуганно оглядываясь. Видимо, для него, как и для меня, слово „граница“ ассоциировало со злыми пограничниками, поборами, и долгим стоянием в очередях.

— Да вот этот камень и есть граница, — заметил интеллигент. — Мы пока еще дружим, хоть ваш повелитель нашего за нос и водит.

— Больно уж умен, — прошипел верзила, а хилый лишь усмехнулся, видимо, нытье товарища не было для него в новинку:

— Какой есть! Ты встаешь или нет? Хочешь на улице ночевать? Верзила не хотел. Кряхтя и вздыхая, он поплелся за худым, что-то шепча себе под нос, кажется, на счет вкусной стряпни мамаши. Солнышко как раз набрало силу, и идти им стало легко и вольготно.

Я с удовольствием смотрела на знакомые весенние картины, вдыхала свежий воздух и уже с трудом вспоминала оставленную в другом мире голую зиму. Здесь не было машин, дышалось хорошо и привольно, а по обеим сторонам дороги начали лопаться березовые почки. Вспомнив, что именно в такое время собирают березовый сок, я невольно облизнулась. Худой, видимо тоже вспомнив о еде, раскрыл свой узелок, достал на ходу что-то вроде пшеничной лепешки и жестом предложил поделиться с другом. Тот покачал головой и вдруг спросил:

— Ты много ешь, меня больше, а худущий. Почему? Меня тоже интересовал этот вопрос… Второй, не желая раскрывать секретов, засмеялся, запрокинув голову, и продолжил свой нехитрый завтрак под косым взглядом приятеля. Как только худой не подавился?

Внезапно юноша перестал жевать, и я уже решила, что сглазила таки симпатичного парня, как тот жестом остановил друга. Вскоре и мы услышали то, что уже давно услышал чуткий слух худого: цокот копыт по дороге. Мы стояли в основании горки. Дорога, петляя, делала здесь круг, обходя похожее на большой пруд озерко, и нам троим было хорошо видно, как на горке показалась повозка, запряженная двумя лошадями.

Сама повозка была сделана из прочной коры какого-то дерева, и управлял ею средних лет подвыпивший мужик со знакомым мне обручем на шее… раб, захр. Увидев двоих на дороге, захр остановил лошадей и что-то пробормотал вместо приветствия. Благо, что танцевать не бросился!

Боюсь, что такие упражнения ему были не под силу: от него явственно несло перегаром, но двоих этот запах вовсе не смущал, и тощий спросил:

— Подвезешь, друг? Мое представление о храбрости худого резко возросло — я бы с пьяным в одну… телегу бы не села… Но худому все было нипочем: дождавшись, когда мужик что-то мыкнул в знак согласия, он уверенно забрался в повозку. Края у повозки были слегка наклонены наружу, чтобы влезло больше поклажи, сидеть было неудобно, но худой живо приспособился, да и его тугодум товарищ быстро смекнул, что так гораздо удобнее, чем на своих двоих.

— Куда едешь, хозяин? — спросил худой. Я только сейчас сообразила, что говорил он на языке Дала, который казался родным худому, но явно не совсем был понятен верзиле. Хотя нет — изредка тугодум бросал на остальных заинтересованные взгляды, и я поняла, что тот гораздо сообразительнее, чем мне казалось.

— В Сосновику, господин, — ответил захр, инстинктивно стараясь держаться от худого подальше.

— В Сосновке жрец есть?

— Нет, господин, — еще более нахмурился мужик, стараясь даже не дышать в сторону худого, явно боясь, что тому не нравятся пьяные захры… — Но к нам один едет. Важный, говорят, староста боится.

— Ты, друг, везучий, — сказал худой на знакомом спутнику языке. — Мы приехали как раз вовремя!

— Не понимаю, почему, — хмуро ответил тот, почесывая ушибленную на очередном ухабе ногу.

— Видишь ли, дружок, — милостиво объяснил худой, — сейчас мы в Ланране. Общество Ланрана состоит из четырех своев, здесь их иногда называют кастами, — я села рядом с худым, примостившись рядом с мешком, от которого явственно пахло мокрым железом. — Первая и высшая каста зовет себя антрионами. Это те, у кого власть, золото и земли. Например, король и его семья, придворные, богатые землевладельцы и…