Макорин жених - [112]

У Юры округлились глаза.

— Неужели?

— А чего мудреного. Он у нас способный на писанье-то. Поговори-ко с ним. У! Он тебе наскажет всякого и про рифму, и про ритму, и еще про какую-то метафору. Не знаю, живность это какая или растение, а только он часто ее вспоминал. Бывало, скажешь ему: «Худые у тебя, Митяш, стишки, заумственные». А он осердится. «Ты, говорит, ничего не понимаешь. Это метафора». Ну, что ему ответить? Коли метафора, так ладно, шут с ней… Это когда он еще школьником был. Старше-то стал, уж не показывал стихов. Стеснялся, видно… Только однажды от его метафоры и мне влетело. Было дело…

— Вам?

— Лично мне. Отдубасил он меня через свой киноаппарат. И в рифму, со звоном. Тогда-то я рассердился малость. А потом понял, что это справедливая метафора… Соображать стал, что и стихоплёты полезными могут быть. А Макора страсть любит стихи. То бы Пушкина, еще ладно. А она и Есенина, и Щипачева, и какую-то Маргариту… А недавно еще в газете ей понравилось стихотворение Воробьева. Я говорю, откуда ты такого поэта выкопала? Она отвечает: «Это очень любопытный автор. Глухонемой. Выучился говорить. И как, думаешь? Наизусть заучил всего «Евгения Онегина» и вслух стал произносить». Эка голова! Бывает же у людей столько усердия… Ты бы смог так? Юра пожал плечами, стал поправлять сучья на костре. Упавшее было пламя снова поднялось… На белый наст посыпались хлопья взметнувшегося вместе с дымом серого пепла.

— Не пора ли нам в путь-дорогу, друг? — сказал Егор Павлович и стал, покрякивая, подниматься. — Я по ельнику пройду, низом, а ты по старой лыжнице ступай, чтобы не заблудиться…

— Почему не вместе?

— А потому, ты мне охотиться мешаешь. Что я — зря, что ли, эку даль колесил?

Увидев, что Юра по-детски надул губы, Егор Павлович добавил:

— Ты не обижайся. Белка-то для тебя, может, и метафора, а для меня она ценная пушнина…

Большой, грузный на своих неуклюжих лыжах, он зашагал к сизой стене ельника, резко выделяющейся на склоне холма.

3

К концу квартала выяснилось, что план не вытянуть, немного, самую малость, а все ж таки не вытянуть. И тогда по старой привычке Синяков объявил аврал. Послали на рубку леса дорожников, уборщиц общежитий, домашних хозяек в поселках. Начальник лесопункта приказал закрыть на время бани и прачечные, вывести в лес всех конторских служащих, послать в делянки рабочих из механических мастерских. И тут он столкнулся с новым техноруком. Егор остановить работу мастерских наотрез отказался.

— Не дело, Федор Иванович, — сказал он. — У них и так ремонт машин отстает от графика.

— Ничего что отстает, наверстают. Пусть недельку на лесосеке порезвятся, здоровее будут, — возразил Синяков. — Завтра всем выйти в лес. Понятно?

— Непонятно, начальник. Механизаторы из мастерской никуда не выйдут, — уперся Бережной.

— Это кто же здесь, выходит, начальник — я или ты? — взъелся Синяков.

Егор, усмехнувшись, разгладил усы и сказал спокойным, ровным голосом:

— Начальник ты, товарищ Синяков, а механизаторы будут работать в мастерской…

Синяков хлопнул дверью и, заплетаясь в полах своей бекеши, помчался вдоль по улице поселка. «Куда он, в мастерские?» — забеспокоился Егор. Он позвонил в мастерские. Там ответили, что не было начальника лесопункта, не заходил. Егор сказал, чтобы на аврал не выходил ни один слесарь, чтоб все занимались своим прямым делом.

Весь день Синяков не появлялся в конторе. Егор звонил на участки, там тоже никто не видал начальника. А он, обойдя механические мастерские стороной, пришел домой расстроенный, возбужденный. На ребят прикрикнул, что не часто с ним случалось, на робкий вопрос жены: «Что случилось?» — не ответил. Сел к окну и так просидел чуть не до вечера, скребя ногтем ледяные узоры на стекле. Вера Никитишна бесшумно ходила по комнате, посматривая на мужа и не решаясь с ним заговорить. Наконец не выдержала, подошла, тихонько положила ладони на мужние плечи.

— Ты бы сказал, Феденька, что у тебя стряслось.

Муж отозвался не сразу. Он еще посидел так, опустив голову, чувствуя тепло жениных ладоней сквозь рубашку.

— Худы мои дела, Веруха… Назначил я Бережного на свою голову. Он, смотри-ко ты, со мной совсем не считается. Я отдаю приказ — он его отменяет… Нет, он еще узнает, что Синяков чего-нибудь да стоит…

Жена с трудом добралась до сути дела, а когда поняла, в чем заключалась их распря, сказала:

— Ты, Феденька, на меня не сердись, а только я тебе скажу, что на Бережного обижаться-то тебе не надо…

— Как так не надо! — подскочил Синяков.

— Да ты успокойся, не взвинчивай себя, тебе вредно, — ворковала жена. — Бережной худого не сделает…

От ласковых уговоров жены Синяков остыл, постепенно отошел, успокоился. И хотя до последних дней месяца он все косился на Егора, однако в душе начинал упрекать себя за горячность. Что ни говори, а Бережной оказался прав. Хоть и с трудом, а квартальный план все же доконали. Это добро. Но добро и то, что машины, отремонтированные механизаторами, с первых дней нового квартала вышли на трассу. Пока держится зимняя дорога, они немало вывезут кубариков. Так-то, мил-друг Федор Иванович, выходит и впрямь Бережной лил воду на твою мельницу.