Макамы - [62]

Нисколько состраданья нету!

Так на кого нам уповать,

Коль голодны мы и раздеты?

Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:

— Был я первым, кого растрогала шейха мольба и опечалила злая его судьба. Два дирхема[336] я ему протянул и сказал:

— Это тебе, даже если ты и солгал.

Шейх обрадовался первому подаянию и счел его добрым предзнаменованием. И правда, дирхемы к нему потекли рекой — каждый жертвовал щедрой рукой. Вскоре наполнилась его сума — как видно, лицом к нему обернулась удача сама. Возликовал он при виде богатства такого и сказал, к юнцу обращаясь снова:

— Урожая этого и ты посадил семена, значит, доля, твоя с моею равна. Давай же доходы свои измерим и по-братски разделим.

На две равные кучки монеты они разложили и, друг другом довольные, меж собою мир заключили. Увидев, что закончено дело, к шейху я подошел несмело и сказал:

— Лихая болезнь на меня напала, в жилах вся кровь огнем запылала. Пришел я помощи у тебя попросить — не можешь ли ты мне кровь отворить?

Он пристальный взор на меня устремил и, голос понизив, проговорил:

Не правда ли, славную сцену с сыночком мы разыграли?

Притворством своим и обманом мы денег насобирали —

Как будто бы вдруг из пустыни в райские кущи попали.

Подобного мне витию ты слышал в жизни едва ли!

Поверь, что мои заклинанья любые замки открывали,

А речи мои колдовские любые умы пленяли.

Я знаю, Александрийца[337] еще до меня прославляли,

Но он словно мелкий дождик, что шел перед ливнем вначале.

Заключил аль-Харис ибн Хаммам:

— Эти стихи вывели правду наружу, и я признал известного ас-Серуджи. Я стал порицать его, что нечестно живет и сыну пример дурной подает. Отмахнулся он от моих упреков и слушать не пожелал намеков. И лишь промолвил, не скрывая укора:

— Разутому всякая обувь впору.

Вид оскорбленный на себя напустил и вместе с сыном прочь поспешил.

Перевод В. Кирпиченко

Харамийская макама (сорок восьмая)

Передавал аль-Харис ибн Хаммам слова Абу Зейда Серуджийского[338]: «С тех пор как верблюда я оседлал и прощальный взгляд от родных оторвал, стремился я страстно увидеть Басру[339], потому что во многих книгах читал и от путешественников слыхал, что науки в том городе процветают, красоты взор ублажают, а святыни душу привлекают. Стал я усердно Аллаха просить, чтобы помог он мне на басрийскую землю ступить, в городе Басре расположиться, чудесными видами насладиться.

Когда же случилось попасть мне в Басру, я понял, что пыл мой не был напрасным:

Сей город — для взоров людских утешение:

Манит чужеземца и дарит забвение.

Однажды я вышел, когда солнце еще не вставало, но краска ночи уже слиняла, а петушиное пенье рассвет возвещало. Мне хотелось по городу побродить — душу повеселить. Кружил я по улицам и переулкам, сворачивал в закоулки, пока не вышел к большим домам, где обитает племя бану харам. Дворы в том квартале широкие, постройки красивые и высокие, бассейнов с чистой водою много, и к мечети протоптана дорога: людей различных там встретишь, их качества редкостные приметишь.

И чего только нет в этом славном квартале,

Удивительней место увидишь едва ли.

Там соседи найдутся на разные вкусы:

Есть отважные духом, есть слабые трусы.

Тот стихами Корана навеки пленился —

Этот голосу струн навсегда покорился.

Тот для мысли своей ищет путь воплощенья —

Этот жаждет богатству найти примененье.

Кто прилежно жует, кто усердно читает —

Или челюсти, или глаза утомляет.

Там беседа ученая за полночь длится —

Тут поет, словно птица, красотка-певица,

Кто учения сладостный плод пожинает,

Кто, с деревьев срывая, плоды пожирает.

Можешь там приобщиться к мужам богомольным,

Можешь вдосталь упиться напитком крамольным.

Можешь там обрести и пристойного друга,

И такого, что чашу пускает по кругу.

Целый день по улицам я скитался, красотами любовался. Когда же солнце склонилось к закату, я увидел мечеть, убранную богато. Но самым лучшим ее украшением были люди, достойные уважения, — ученые этой земли; сидели они в мечети и о грамматике спор вели. К ним поближе решил я расположиться — не для того, чтобы к мудрости приобщиться, а чтобы тучу их щедрости заставить дождем пролиться.

Но тут прозвучал муэдзина призыв, все пошли на молитву, спор прекратив, в ножны мечи вложив. Встали все по местам, вышел вперед имам[340], и меня отвлекло послушание от добывания пропитания, а земные поклоны — от поисков богачей, к беднякам благосклонных.

Когда же люди собирались пойти домой, выполнив долг священный свой, выступил вдруг человек средних лет, солидного вида, красиво одет и обратился к собранью учтиво с такою речью красноречивой:

— О соседи, вы ближе мне, чем родня, ваши жилища — прибежище для меня, с вами в отчий дом превратилась чужбина, как для Мухаммеда — Медина[341]. Знаете ли, что платье благочестивых деяний лучше самых роскошных одеяний, что в этом мире лучше быть без одежды, чем на будущий мир потерять надежду, что вера — самый мудрый совет, что в ней одной — направляющий свет? Наставник достоин уважения, как и тот, кто просит его наставления. Твой брат настоящий — кто тебя укоряет, а не тот, кто всегда извиняет. Тот истинный друг, кто правду не скроет, а не тот, кто ошибки твои покроет.