Мак и его мытарства - [58]

Представив, что это она и есть, я довольно долго спрашивал себя, в самом ли деле это обезьянка и, если так оно и есть, целое ли это тело или его фрагмент.

Я хочу всего лишь знать, сказал бы сын в «Поединке гримас», зачем ты так рано, когда мне было всего пятнадцать лет, сказал, что со смертью все кончается и после нее уже ничего нет. Сказал потому, ответил бы отец, что ужасно было видеть, что ты, как все равно собака, не имеешь ни малейшего представления о смерти.

– Ты плохо рассудил тогда, отец. Разве на самом деле ты не хотел видеть меня уже мертвым и похороненным? И разве тебе не была ненавистна сама мысль, что у тебя есть сын, потому что на самом деле хотел жить своей жизнью, не отягощенной отцовскими обязанностями.

Услышав такие слова, Вальтер непременно сочтет сына законченным и совершенным чудовищем. И возымеет желание убить его. Да, вот так: собственный сын подал бы ему эту мысль. И Вальтер скажет, кое-чего, впрочем, не договаривая:

– В чем дело? Что ты такой нежный-то? Надо терпеть и свыкнуться с этой мыслью: ты рожден, чтобы умереть.

А сын тогда закусит удила:

– Ты довел меня до изнеможения, отец. Я – поэт, а вот ты – всего лишь чревовещатель второго ряда, человек невостребованный и пышущий злобой на всех чревовещателей, которые – ты сам это чувствуешь! – превосходят тебя мастерством. Потому что мир должен вращаться вокруг тебя, да? Ты настоящий нацрисс!

– Нарцисс, ты, наверное, хотел сказать? Сомневаюсь, что ты мой сын, раз даже не научился правильно говорить. И я начинаю подозревать, что ты повредился в уме, узнав, что смертен.

Потом дерзкий сын и отец-«нацрисс» долго молчали бы, а в мое повествование постепенно просачивались бы частицы, которые наверняка стали бы ключами к тонкой магистральной теме в дневниках чревовещателя; и одна из таких частиц, лишь по видимости кажущаяся некой второстепенной, побочной линией, окажется «яванским зонтиком», который, как и у Санчеса, очень важен для криминального ядра рассказа, а, может просто пригодится Вальтеру, чтобы в нескольких местах его туманной автобиографии просто помахать этим зонтиком в воздухе, отпугивая призраков, гнездящихся в его голове.

Я прямо вижу, как мизантроп Вальтер закипает от ярости в беседе с сыном и вслепую, наугад тычет зонтиком во все стороны, начиная таким образом добровольную попытку покончить со своим злейшим врагом – самим собой.

Я с предельной ясностью вижу абсолютную необходимость, в том случае, если все же когда-нибудь решусь переписать рассказ, – сохранить в неприкосновенности ту сцену, где Санчес демонстрирует нам поединок гримас между отцом и сыном. И столь же ясно вижу необходимость снабдить эту сцену подстрочными примечаниями – по одной на каждую гримасу, в духе Дэвида Фостера Уоллеса[49], которые создадут сильный контраст меж двумя своеобразными стилями (один принадлежит Швеблин, другой ДФУ), столь далекими друг от друга: эти сноски способны будут вызвать настоящий ураган.

Есть такое, что невозможно скрыть даже от себя самого: я без памяти люблю необычное и даже нелепое, безграничное изобилие сносок, которыми этот американский писатель безудержно усеивал низы своих страниц. Я неизменно нахожу в них совершенно неудержимый и могучий порыв писать без остановки, писать, покуда примечаниями не будет уснащен весь текст, и весь мир превратится в один огромный вечный комментарий без последней страницы.

Поэтому я восторженно спародирую их или воздвигну алтарь их безапелляционному тону и сделаю это через несколько пространных подстрочных примечаний, напрямую связанных с поединком гримас, который устроили Вальтер и его сын, а также – с историческим эпизодом из польской литературы: в 1942 году, в оккупированной немцами Варшаве дома у Станислава Виткевича или Бруно Шульца устраивались состязания – кто состроит самую жуткую гримасу.

Судя по всему, рассказывает Ян Котт, можно было увидеть, как обитатели той или другой квартиры становились лицом к лицу, словно перед схваткой или вступив в нее, и боролись за полный разгром противника, то есть старались скорчить рожу настолько омерзительную, чтобы сопернику не удалось ее превзойти.

По словам Котта, для этого пинг-понга ничего, кроме собственных лиц у них не было. «Помню тот день, когда, услышав странные звуки, доносящиеся из закрытой комнаты, я распахнул дверь и увидел, что два исполина польской словесности стоят на коленях друг перед другом, бьются лбами об пол, а потом, по громогласной команде «и-и раз, и два, и-и-и три!» молниеносно вскидывают головы и корчат гримасы, ужасней которых я в жизни своей не видывал. Эти мимические поединки не прекращались до окончательной победы над противником».

Мои пространные сноски к поединку гримас между столь излюбленным Самантой Швеблин «рио-платенским стилем» и раскидистым стилем Фостера Уоллеса занимали бы столько места, сколько нужно, даже если бы структура Санчесова рассказа явно пострадала бы от такого забавного и необычного вмешательства, такого перегруженного, и, как теперь принято выражаться, душного, такого пространного и просто странного.

Я сказал от «забавного и необычного», но, честно говоря, необычного там немного. Вспомните, что сказал однажды Уоллес, когда привнес некий свет и тайну в значение своих нескончаемых глосс, которые, по его мнению, становились едва ли не «вторым голосом, звучащим у него в голове» (ах, мне ли не знать это ощущение!).