Мак и его мытарства - [59]

Я совершенно уверен, что мне было бы забавно писать эти нескончаемые примечания; я облек бы их в длиннейшие фразы, которые, несмотря на изысканность стиля, потребовали бы от читателя колоссальных усилий. Я так развлекался бы этой нескончаемой шуткой, что, боюсь, не побоялся бы добавлять им больше пояснений и уточнений, чем требовалось бы, причем явно добавленных некстати, не к месту и попусту, ибо вставлял бы их наобум, то есть постарался бы «утяжелить» текст, пытаясь испытать то же наслаждение возмутительной безнаказанностью, которого достигал Уоллес всякий раз, как увековечивал свои «немецкие» по сути примечания: немецкие потому, что еще Шопенгауэр говорил, мол, главная черта настоящего национального немецкого характера – это занудство.

Я же всегда чувствовал, что просто млею от него. Более того, я мечтаю провести один день моей жизни – или хоть полдня – как немец, пишущий несусветно утомительную прозу, как немец, грузящий до немыслимых пределов, как немец, которому доставляет удовольствие искать наслаждение в тяжеловесных и запутанных оборотах и периодах, где память безо всякой посторонней помощи уже через пять минут терпеливого чтения начнет понимать, что ей это нравится, нравится все больше и больше, пока наконец под конец длинной тевтонской фразы вспышкой молнии откроется ее смысл и головоломка будет разгадана.

Девиз многих немцев: «Пусть небеса даруют читателю терпение». И когда теперь я думаю об этом, понимаю, что таков мог быть и мой девиз. Потому что мне очень нравится сама возможность однажды и в полной мере почувствовать себя усыпительным немецким писателем. И еще возможность того, что когда начнет казаться, что подстрочные примечания в «Поединке гримас» не кончатся никогда, они все же доберутся до финала и оставят свободное пространство для развязки, а в ней перед нами предстанет проигравший поединок сын, блуждающий по темным улицам – темным, чтобы не сказать «погруженным во мрак». Сын, умерший при жизни. Побежденный на поединке с отцом. Добыча могильных червей. Труп в гробу. Труп, который готовится к ожидающим его долгим зимним ночам, к ужасным германским ночам, которые наверняка окажутся тяжелей свинца, к бесконечным ночам, в которые напрасно будет ждать каких-нибудь роскошеств – никто больше не подойдет к его могиле и не возложит на нее хризантемы, и над нею не прочтут даже самой завалящей молитвы.

32

Заказав утром опоздавшие журналы, я выбрал воскресное приложение, где на первой странице красовалась Скарлетт Йоханссон на концерте «Зебды», совсем забыв, что внутри напечатано интервью с Санчесом. Бессмысленные вопросы и ответы им под стать. Искорка радости на том месте, где журналистка осведомилась, не хотелось ли ему когда-нибудь оставить писательство. Санчес ответил, мол, «как ни забавно, всего лишь час назад, в местном книжном магазине мне сказали, что мое творчество сейчас на взлете, а я, не удержавшись, сообщил, что собираюсь на покой. Моя реакция напомнила мне давние времена, когда мне было двадцать лет, и ночью, в баре, куда мы завернули напоследок, перед возвращением домой, я сказал приятелям, что подумываю бросить писать. Но ты же и так ничего не пишешь? – резонно возразили мне. Понимаете? Я еще не начал писать, а меня уже спроваживали на покой».

Наверное, он наслаждался, рассказывая об уходе Вальтера в рассказе «Смех в зале». Потому что Санчеса, кажется, пленяют прощания и расставания. В последнем рассказе, где тоже имеется такое, он рассказывает о бегстве чревовещателя в далекую Аравию, бегстве столь же неспешном, сколь и прекрасном, с целью найти истоки устного творчества, и хотя истинную причину своего путешествия Вальтер скрывает, читатель замечает это, ибо трудно поверить, будто он в самом деле отправился на Восток в надежде отыскать там место, где берут начало все рассказы. Да кто ж поверит, что в Аравии найдется нечто подобное? Пусть даже, как доказал Норман Дэниэлс[50], беллетристика в Европе зародилась благодаря арабам, глупо думать, что именно поэтому там можно найти «оригинальный голос», первоисток повествования…

Чревовещатель обязан знать, что если что-нибудь определяет голос – любой, какой угодно, в том числе и собственный, – это свидетельствует о том, что он больше не слышен, что он прозвучал, блеснул и исчез, скрылся в собственном сиянии. У голоса есть нечто общее со звездой, незаметно для всех скатывающейся с небосклона. Нет голоса, который не иссяк бы. Его можно вызвать в памяти, но невозможно встретить снова; полагать иначе – не то же самое ли, что думать, что машина времени доставит нас к первоначалу?

Голосу можно подражать, можно повторить произнесенное им и таким образом избежать его полного исчезновения, но это будет уже не тот голос, да и сказанное будет иным. Повторы, варианты, версии, интерпретации того, что сказал этот исчезнувший голос, неизбежно извратят смысл сказанного. Из них и образуется то, что зовется «литература», а для меня это способ поддерживать огонь слова сказанного (а не написанного), который горит в ночи времен, способ превратить невозможность смириться с потерей в попытку хотя бы восстановить ее, пусть даже мы и знаем, что ее нет, а все, что есть у нас в досягаемости – лишь подделка.