Мак и его мытарства - [57]

Швеблин стремится к тому, чтобы многое из ее рассказов происходило в душе читателя. И если однажды я все же возьмусь переписать «Поединок гримас», то непременно постараюсь добиться того же эффекта, по крайней мере, попытаюсь. Хотя есть и другие писатели, именно так взаимодействующие со своими читателями, я все же приму Швеблин за образец для «Поединка гримас», потому, во-первых, что недавно прочел ее рассказы, и самое сильное впечатление произвела на меня ее «Дистанция спасения», где так остро чувствуется знойный воздух засухи, пропитанный запахом пестицидов и той отравы, которую иные матери дают своим детям. Я по сию пору не оправился от своего тогдашнего удивления, когда, едва дочитав книгу, почувствовал, что сам превращаюсь в одну из матерей с проснувшимся инстинктом убийства: Швеблин добилась того, что рассказанное в самом деле происходило во мне.

Думаю, что по этой причине я, если когда-нибудь все же примусь переписывать «Поединок гримас», буду стараться изо всех сил подражать ее манере, хотя и не сомневаюсь, что для этого надо годами изучать печаль и нелегкое искусство рассказчиков из Рио-Платы.

В моем рассказе эгоизм чревовещателя определял бы все, и в первую очередь: отношения с его единственным сыном. Вальтер под моим пером был бы ревнивцем – примерно таким, каким стал я двое суток назад, хотя не располагаю никакими доказательствами неверности Кармен и сам чувствую себя посмешищем, я бы даже сказал, что мне хочется убедиться в ее измене и тем самым получить право на бегство, – невротиком, сосредоточенным на себе эгоистом, испытывающим сильное, чисто физическое отторжение от родного сына, отторжение, в известном смысле уже предсказанное эпиграфом из Швеблин и стоящее в центре всего.

В переписанном мной тексте Санчеса отец захотел бы в прямом смысле покончить с сыном, то есть убить его без околичностей. И перед нами оказался бы не страх отца, обнаружившего, что его наследник – такое же чудовище, как и он сам, а его противоестественное желание покончить с тридцатилетним сыном, которого он считает выродком, не заслуживающим права на жизнь. Разумеется, я вовсе не разделяю преступного намерения Вальтера, среди прочего еще и потому, что никому не желаю смерти, а также и потому, что обожаю троих своих сыновей. Как раз вчера Мигель и Антонио, старший и средний, позвонили из Серденьи, где проводят изумительный отпуск среди развалин Пулы: тридцать лет назад у нас с Кармен там был медовый месяц. Люблю вас, сказал я им. И тотчас добавил, давая понять, что провожу второй медовый месяц с их матерью: «Мы оба вас любим».

Такое я отваживаюсь сказать по телефону, но зато робею произнести в глаза: разве что вчера, когда не стал сдерживаться.

– Мы тоже вас любим! – закричал Мигель, самый ласковый из братьев, не знаю самый ли умный, что, впрочем, не имеет значения, если любишь всех троих одинаково.

– Нет, я больше, – сказал я.

И Кармен попеняла мне за то, что я так смущаю их. Они уже большие мальчики, только и сказал я в ответ, черта с два их смутишь.

– Мы вас любим! – сказал Антонио, чтобы не оставаться в меньшинстве.

У сыновей своя жизнь. Они далеко от нас. Будь у нас дочка, она, конечно, была бы поближе. Но, конечно, всем известно, что мужчины любят свободу, они сами себе господа, и моя троица совсем не исключение. Третий стал авиаинженером и нашел себе очень денежную работу в Абу-Даби: время от времени мы разговариваем с ним по скайпу. Нельзя гордиться сильнее, чем я горжусь своими сыновьями. Если когда-нибудь я покончу с собой или исчезну, мне хочется, чтобы они знали, как я восхищался ими. Я давно их не видел и потому не мог сообщить, что записываю ежедневно в этот дневник, да и не думаю, что надо сообщать им, чем я занят, но хотя меня гнетет мысль, что они могут подумать, будто их отец – отупевший от безделья пенсионер и даже еще хуже – отставной адвокат, уволенный за пьянство и за то, что постоянно бывал не в форме. Да пусть думают, что хотят. Мне достаточно любить их, гордиться ими и знать – звучит приземленно, но я все же должен упомянуть это – что они смогут ссудить меня деньгами в том случае, если разведусь с их матерью и буду нуждаться в их помощи. Когда-то, когда того требовал их нежный возраст, я был к ними добр и снисходителен, а Кармен – безупречной матерью, ласковой и заботливой. И все равно я не могу не размышлять об отцовстве. И не могу отрицать, что, когда мы даруем жизнь другому существу, мы одновременно обрекаем его на смерть.

Обрекаем на смерть? Если бы я переписывал «Поединок гримас», сын поставил бы это в вину своему отцу-чревовещателю. У меня имеется достаточный опыт, чтобы однажды поставить себя на место Вальтера и написать этот рассказ лучше, чем он. Но сам-то я придерживаюсь иного мнения: мы даруем нашим детям жизнь. И вот этой-то мысли или, если угодно, убеждению никогда не дано потускнеть и стереться, если бы я только мог вытравить из памяти всего-навсего один давний день – тот день, когда я спустился в Барселонский порт и там мне показалось, что увидел – несомненно, слишком живое воображение сыграло со мной злую шутку – как покачивается на поверхности воды какое-то бесформенное тело, похожее – как бы определить поточнее? – на трупик обезьяны.