Мак и его мытарства - [56]

В этот самый миг, вместе с ощущением, что воскресенье нынче совсем не задалось, осенило меня постижение: сказано было именно то, что я услышал, и места сомнениям тут нет, ничего изменить я не могу, ибо что было, то было, и никак иначе не вспомнить мне то роковое мгновение, когда с ее уст сорвалось это «Но, Андер!».

Прекрасно помню все и даже то, как она по-особенному произнесла эти слова и осеклась, осознав свою ошибку. Однако предпочел согласиться и заверить ее, что в самом деле ослышался, а она, конечно, сказала что-то другое, созвучное. Однако это воскресенье еще не исчерпало свои ресурсы. Кармен взглянула на меня с нескрываемой досадой и ответила: «Ради бога, Мак, я ничего подобного не говорила». «Нет?» – переспросил я. «Нет», – сказала она таким ангельским голоском, что я от изумления потерял дар речи. «Ну, если в итоге окажется, что ты ничего не говорила…», – промямлил я. «Именно так, я не произнесла ни слова», – заверила меня Кармен с такой уверенностью, что будь она притворной, а иначе и быть не могло, ее следовало бы счесть настоящим шедевром.

29

Под вечер, еще не вполне оправившись от вчерашних потрясений, пошатываясь на подгибающихся ногах, я понес к портному пару брюк, которые были куплены в прошлом году, а теперь едва сходились на мне.

Несмотря на свои лишние четыре килограмма, я чувствовал себя таким слабым и хрупким, что казалось – ветер дунет, и меня унесет.

Портной был крайне любезен, однако в его маленькой мастерской имелась только одна кабинка для переодевания, а в ней он поставил не одно, а два зеркала, и крохотный табурет. Тесно там было, как в гробу. Мучаясь за занавеской, я чуть было не потерял равновесие, с трудом удержавшись на ногах и не разбив зеркало – или оба. Вслед за тем испугался, что умру в тот самый момент, когда пытался просунуть ногу в узкую брючину. А потом, когда был преодолен страх упасть, как раз когда умру, все пошло еще хуже: я почувствовал безмерное одиночество и, кроме того, несколько секунд не видел себя в зеркале.

Меня бросило в холодный пот – чем не доказательство, что я еще жив. Везучий я все же человек. По пути домой я вспомнил одну давнюю историю: некая дама бросила мужа и ушла к другому. А муж поставил в его саду статую своей обнаженной жены. Что это было: «месть в стиле Ренессанса» или просто она больше не представляла для него никакой ценности?

30

Все утро твердил себе, что нельзя терять ни минуты.

Во второй половине дня ничего особенно не изменилось. Снова навязчивое стремление не терять ни минуты, меж тем как теряются все до единой.

– Выйди на улицу, – сказал голос.

(Голос, исходящий от смерти).

Но я не хотел выходить. Мне внезапно отказало то самое противоречивое в природе художника, пусть даже неопытного, свойство зрения: выйдя на улицу, он должен воспринимать все, что видит там, словно ничего об этом не знает, а потом, вернувшись домой, переписать все это начисто, как будто знает об этом все.

Я словно в столбняке. И в довершение бед день как будто обуян шальной мыслью пролететь быстрей всех тех, которые я уже прожил в этом мире: не исключено, что такое замысловатое решение приняло Бюро корректировок.

Я видел, как над головой плывут, вернее, стремительно проносятся облака, но все равно не мог решиться на какое-нибудь деяние и выбрать момент, чтобы начать двигаться, прежде чем наступит новый день. Кармен вошла в кабинет с предупреждением, что мы приближаемся к вечеру. Я выглянул в окно и убедился, что в самом деле уже смеркается, а я так ничего за целый день и не сделал: разве что ревновал, подозревал Кармен и падал духом.

Собравшись уже спать, вижу, что в этот понедельник единственная запись в дневнике должна была бы выглядеть так: «Смерть говорит с нами глубоким голосом, чтобы не сказать ничего, чтобы не сказать ничего…» Надо было бы прочесть это и потом написать сто раз, чтобы лечь спать, веря, что все же что-то написал сегодня. А потом – еще сто раз (отдавая должное паразиту повторения, таящемуся во всяком литературном творчестве): «Мы знаем гораздо меньше, чем думаем, что знаем, но всегда можем узнать больше, ибо всегда есть простор для учения».

– Чем ты занят, Мак? – почти кричит Кармен из гостиной.

Одной рукой зажав себе рот, другой я сдергиваю пижамные штаны, бросаю их в шкаф и остаюсь нагишом:

– Ничем не занят, любовь моя, продолжаю повторять роман соседа.

И представляю при этом, как Санчес, тоже голый, лет сорок или несколько часов назад, – кто ж знает? – готовится перед Кармен, как я сейчас, к чему бы то ни было, но готовится.

31

Будь моя воля, я бы первым делом поменял в «Поединке гримас» эпиграф. Вместо цитаты из Джуны Барнс взял бы диалог из «Дистанции спасения» Саманты Швеблин:

«– Карла, сын – это на всю жизнь.

– Нет, милая, – говорит она. У нее длинные ногти и она показывает мне их, поднимая пальцы на уровень глаз».

Тогда эпиграф будет вполне соответствовать содержанию рассказа.

Аргентинская новеллистка Швеблин уверена, что необязательно видеть в безумии некий беспорядок, оттого, быть может, что в аномальном и таится самое здравомыслие. Саманта восхищается Кортасаром, Бьой Касаресом и Антонио Ди Бенедетто как авторами рассказов, и я полагаю, что в их творчестве берет начало путь, по которому движется написанное ею, ибо эти трое – лучшие из создателей такого рода литературы, скользящей над серыми и беспокойными мирами повседневности и кем-то названной «литературой разочарования». Я никогда не забуду, Ди Бенедетто и его старую пристань: «Так и мы: были и готовы и не готовы плыть».